жизнью на них…
После той ночи Надя всегда тянула их на реку. Она не объясняла зачем. Она не просила их пойти с ней. Она просто в какой-то момент поднималась и шла в поле, к реке. Никогда не оставляя ее одну, Вадя шел за нею. Королев подтягивался.
А еще один раз бригадир послал Королева с Вадей ночью в поле, пригнать грузовик, брошенный внезапно запившим водилой. Сначала все шло хорошо, но вдруг они скатились в низинку, там колеса замылились в масляном глиноземе, и, буксуя, машина стала зарываться в грязь по оси.
Светила полная луна. Она ползла, смещаясь за перелесок. Вслед за ней склонялся зрачок Венеры. Блестели лужи в колеях. Стояло одинокое деревце на взгорке. В леске заливался соловей.
Машину они домкратили по очереди с четырех сторон, гатили каждое колесо. Бегали в лесок — рубить ветки. Глядя на Вадю и сам погружаясь по брови в грязь, Королев думал о пехоте. О том, как солдаты зарывались в землю, вращая ее на себя вместе с колесами полковых пушек.
CII
И еще одно развлечение им устроил бригадир. Случилось это после того, как Вадя побрился. Брился он на реке, ночью, на ощупь — так: тихо зашел в воду по грудь, держа в руках коробок со спичками. Чиркнул и провел огоньком под шеей. Вся борода и часть шевелюры вспыхнули. Королев вскрикнул. Зашипев, Вадя опустился под воду. После он долго скреб себя ножичком. Подбирая лезвие оселком, правя о брючный ремень.
После этого утром он проснулся иным человеком. Его босое лицо, обрамленное бакенбардами, пронзительно напоминало чрезвычайно знакомый образ.
Королев мучился Вадей целый день. Целый день он не разговаривал с ним и все посматривал со стороны, пытаясь взять в толк, что же случилось.
Надя радовалась. Она подсаживалась к Ваде, хлопала его по плечу и, довольная, осторожно взглядывала на него в профиль.
— Уйди, Надька, чего пристала, — смущался Вадя.
Вечером в комнату к ним пришел бригадир. Он видел утром Вадю и тоже озадачился. Сейчас он зашел и молча склонился к Ваде, прикрепляя ему к груди какой-то листок.
— Вождем будешь. Герой! — пояснил бригадир, выпрямляясь от скосившегося на свою грудь Вади.
Королев опасливо приблизился.
На груди у Вади красовалась журнальная вырезка, пришпиленная гвоздиком к свитеру. Это был портрет А. С. Пушкина кисти Кипренского.
Хоть Вадя и был темно-русой масти, но сходство было поразительным. Взгляд, правда, он имел мужичий — и хитрый, и тупой, и скрытный, и живой одновременно. Тем не менее его короткое туловище и крупная голова, сложенные на груди руки замыкали сходство с совершенной полнотой.
Результатом этого открытия стало то, что Вадя возгордился. Приосанился, обрел в коллективе отчетливую неприязнь, замешенную на почетном внимании. Он стал таким небольшим ритуальным вождем, окруженным насмешливым почетом.
Например, к нему подсаживался бич и спрашивал:
— Ну, похож ты на Пушкина, как сказывают? Не врешь?
Вадя охотно доставал из-под подушки портрет, наклеенный на картонку и убранный в целлофановый пакет. Показывал, не вынимая, подержать не давал — и снова прятал.
Обретя популярность, Вадя стал получать приглашения забухбать или побыть в общей компании, развеять скуку. Не делая из него шута, тем не менее с ним обращались как с папуасским вождем, предназначенным для ритуального съедения.
Вадя стал блюсти себя. Подстригать бакенбарды, бриться.
Бригадир принес хрестоматию и потребовал выучить несколько стихотворений. Об орле в темнице, о Лукоморье и о “выпьем, где же кружка”. Стихи Вадя выучить не смог, но, сделав себе шпаргалки на ладони и на резиновых мысках кедов, научился хорошо читать.
Сборища происходили на втором этаже опустошенной столовой. Столы и стойки раздачи были сложены баррикадой. Пыльное солнце заливало просторное помещение. Брагу разливали из никелированного граненого чайника. Блики играли на смуглых лицах бичей. Мутные столбики стаканов чинно стояли подле хозяев. Бражный мастер наконец давал отмашку чтецу. Вадя вставал и выносил вперед
