Мне припомнится год сорок первый жуткий,
Вой сирен за оконною хлипкой рамой.
В комнатушке питерской над буржуйкой
Я дрожу от холода рядом с мамой,
И на дом наш бомба летит со свистом,
От которой, возможно, сейчас умру я.
Я стою над мерцанием серебристым
И себе говорю по-немецки: “Руе”.
Он недаром свой крест заслужил Железный,
Пробивая бомбами наши крыши.
Я стою с ним рядом над темной бездной
И себе повторяю по-русски: “Тише”,
Вспоминая о людях, им обреченных.
В сорок пятом, в Австрии арестован,
Десять лет доходил он голодный в зонах,
Бороздя их от Воркуты до Ростова.
Он валялся на нарах, худой и слабый,
В пересылках от Липецка до Урала,
И совали куски ему русские бабы,
У которых война мужей отобрала.
Жить на свете немного ему осталось,
Подгибаются ноги, слезятся веки.
Он вернулся сюда, одолевши старость,
Чтоб оплакать друзей, молодых навеки.
Разгоняет волну налетевший ветер,
За кормою чайки кружатся в гаме.
Он вернулся сюда через полстолетья,
Чтоб обняться с выжившими врагами.
И жена возражала ему, и дети,
Но упрямо, сквозь время и расстоянье,
Он вернулся в суровые воды эти,
Совершив нелегкое покаянье.
Ветераны надели свои медали,
