замышляет кого-то убить — все ночи напролет ходит по комнатам и говорит об этом вслух. В тот год Достоевский заканчивал “Преступление и наказание”.
Голубятня
К забору дорожной больницы имени Семашко лепится голубятня. Вокруг голубятни изгородь из рабицы, в крохотном дворике — вишня, яблоня и грядка с луком-редиской. На завалинке сидит Михалыч. Независимо от сезона на Михалыче телогрейка и высокие сапоги неопределенного фасона. На плечах у Михалыча голуби. Поднимает руки, слетаются еще несколько голубей, садятся на руки, и вот не Михалыч, а некто, с крыльями из сотен тысяч голубиных перьев.
Любимый напиток — водка, конечно. Пьет картинно, не один. И чтобы обязательно стопочки граненые, чтобы газетка, огурчики, лучок-чесночок. Голуби чесночный дух сильно уважают, ну и “Беломор”, конечно.
Еще умеет свистеть. Не в два пальца — так тихо получается, а по-настоящему, закусывая губу, чтобы уши закладывало.
Иду в магазин. Вижу, Михалыч газеты покупает. Много, явно не для скатерных своих нужд. Встал тут же, у лотка, развернул газету, пролистывает быстро страницу за страницей, остановился на какой-то заметке, изучает внимательно. Заглядываю через плечо: “Краснодар к птичьему гриппу готов!”
— Да ладно, — говорю, — это все массовая истерика. Ну какой птичий грипп в Москве? Тут микробы и те дохнут.
Поворачивается, губы дрожат.
— Ты видела, как они болеют? Она, бедная, трепыхается и дышит часто-часто, глаза так заводит, крылья мякнут. И надо по-хорошему забить, а не могу. Так и держу в коробке на балконе, пока не помрет. Надо сетку меленькую купить. Чтобы воробьи не пролезали…
А две недели назад прохожу мимо и... Рабицы нет, яблоня, только почки набравшая, спилена, грядка вытоптана. На завалинке трое пьют горькую “за Михалыча, чтоб ему там”. Без закуски. Без газетки. Из горла.
И голубей нет. Ни одного.
Три года прошло с того момента, как я начала писать про Люблино. За это время заброшенный детский сад рядом с моим домом перестроили: теперь там не обычная двуфлигельная коробка, а неоконструктивистский дворец с башенками. Кто там будет жить — бог его знает. Муниципальные власти привели в порядок дворы — рабочие снесли старинные заборчики из спинок кроватей, собачью будку, огородили палисадники новыми изгородями, посадили траву, устроили детские площадки. На площадках собираются мамаши, обсуждают новости, цены в магазинах, достоинства и недостатки школ, соседей, семейной жизни.
Организованные мамашки — сила. Теперь дети в моем квартале играют друг с другом, отмечают дни рождения и праздники, в чем им охотно помогает клоун из “Намангана”. Дети веселятся, мамаши воркуют, иногда к этой стайке присоединяется Магдалена. Она очень стесняется, потому что неплохо понимает, но еще не говорит по-русски, зато дети ее уже вполне по-русски щебечут, а соседские выучили несколько испанских слов.
Тетя Капитолина Федоровна жива: засветило солнышко, и она снова заняла свой пост у раскрытого окна на первом этаже.
К весне “Наманган” стал еще лучше: расширил торговый зал, на втором этаже открылся обновленный ресторан с террасами, теперь там царят запахи свежей зелени и кофе.
Усадьбу отреставрировали, скоро музей откроется для посетителей, территория парка приведена в порядок, вечерами под вековыми липами опять прогуливаются романтические парочки.
Марьино вот-вот перейдет границу Краснодарской улицы, и совсем скоро панельные пятиэтажки рядом с моим домом снесут, а на их месте поставят тоже, конечно, коробочки, но зато высокие, разноцветные, улучшенной планировки. Люблинцам придется заново привыкать к новым людям, манерам, обычаям и порядкам.
За это время Люблино я так и не полюбила, не прижилась, я здесь — иностранка. Но я благодарна месту, давшему мне приют и покой. Благодарна сдержанности, с которой оно искоса, чтоб не смутить, наблюдает за моей жизнью.
Чтобы жизнь пообсохла
