угрозы системного характера. И возникает потребность в единичном лидере, как единичен сам исторический момент во времена кризисов и переломов. Власть теряет свой метафизический контекст, свою мистику, и рационализируется, делается утилитарной, целесообразной, но одновременно возвращается культ единичных правителей, государственных гениев, тираноборцев и тиранов — возвращается, возможно, из античной литературы, пронесенной через Средние века, и приходит, и утверждается с новыми культурными формами, с новой структурой общества.
Так становится возможным такое явление, как культ личностив политике. Его нельзя отождествлять с обожествлением монарха на Востоке (Египет, Месопотамия, Китай…). Здесь не имеет значения родство или свойство той или иной династии с Солнцем, Луной и другими внеземными персонажами. Не имеет значения и помазание на царство, принятое позже в христианском мире. Не аналогичен этот культ и культу императоров в формально республиканском Риме, откуда Новое время черпало свои высокие образцы. В Риме существовала вера в священное предназначение, в особую мистическую отмеченность цезарей, — отсюда мифическая их генеалогия, восходящая к богам, и их культ, официально вводимый в государстве. Короче говоря, культ личности как политический институт — это явление западное, обусловленное западным рационализмом, утилитаризмом, секуляризмом и индивидуализмом.
5
Типологически монархия — это отнюдь не культ личности, поскольку она не связана с личностью властителя и воспроизводится в бесконечной череде престолонаследников. Монархия — это культ места, культ престола, если угодно, поэтому монархия изначально и связана с земледельческим укладом, с землей, ведь у кочевников хан — только боевой предводитель, глава рода или орды, он получает власть в бою по праву силы и не всегда может по закону передать ее сыну; и Чингисхан — это тоже своего рода “лорд-протектор”, но с “особыми связями” в мире духов, — согласно мифологии монголов, он с самого начала был мистически отмечен и доказал эту отмеченность удачливостью в бою. Вожди кочевников становятся царями или императорами только по мере перехода кочевников к оседлости. Наверное, в каком-то смысле архаичная функция монархии — магическое подтверждение и освящение очерченной, отмежеванной земли и, может быть, даже ее символическое оплодотворение.
К тому же в монархии необходимым условием легитимности является законность восшествия на престол, и существует довольно сложное право престолонаследия, которое является внешним и объективным по отношению к личности возможного престолонаследника. В этом вопросе монархическое сознание очень взыскательно и щепетильно. Так, Борис Годунов в политическом отношении был не хуже, а в чем-то и лучше других царей и поначалу предпринимал весьма разумные и достойные шаги, но так и не приобрел признания народа, поскольку оставалось подозрение, что он получил царство через кровь законного наследника. Во времена Смуты русские готовы были принять на свое царство королевича-иноземца из враждебных Польши или Швеции, но при условии, что он будет “природным” государем, и при условии соблюдения всех правовых норм, связанных с пребыванием на русском престоле. И эти условия и процедуры широко дискутировались в политически активном классе русского общества. Одним словом, монархия — это тоже своего рода правовая культура, а не ее отсутствие, как полагают вульгарные критики Средневековья.
Михаилу Романову достаточно было получить одобрение Собора со ссылкой на его родство с прежней династией, и ему уже отдавали царские почести и готовы были лобызать землю под его ногами (характерная русская экзальтированность, по мнению Георгия Флоровского, пошла именно из Смутного времени). Однако все, конечно, знали, что “Миша Романов” — это никакой не сын богини Солнца или, скажем, священного быка, его мать — Марфа, а отец — боярин Федор, ныне Филарет, поставленный Лжедмитрием патриарх Московский, сидящий во время Собора в польском плену…6 Но народ действительно воодушевлен избранием Михаила. Там, где он появляется, люди плачут, бросаются ниц перед новым самодержцем, который совсем недавно был всего лишь отпрыском одной из знатных русских фамилий… Чему, или кому, или за что оказывали такое поклонение и почести и по поводу чего плакали от радости русские — еще когда Михаил был только избран, а не венчан на царство? Что такого сенсационного в этом инфантильном юноше, который без борьбы и подвигов, скорее в порядке послушания матери и большим серьезным дядям — земству, аристократии — подставил голову под шапку Мономаха?
Отчасти здесь раскрывается внутренняя анатомия монархии. Обнаруживается зияющий зазор между природой частного человека, каковым был Михаил Романов, и престолом — местом, где концентрируется колоссальная самодержавная власть. Этот престол помнил Ивана Грозного, Бориса Годунова и убийство царевича Димитрия, помнил Самозванца, его лютую кончину, помнил стремительно закатившуюся звезду олигарха Василия Шуйского. Престол вызывает трепет и ужас — здесь раскрывается пропасть, это единственное место в пределах российского царства, в котором возможно возносить и рубить людские головы — не держа при этом ответа перед земным судом. Это точка, в которой власть достигает сверхплотности. И это власть не функциональная, не прагматическая, а космическая, почти онтологическая, вырывающаяся из бездны, власть абсолютная, уподобленная ужасу бытия с его божественными милостями и небесным гневом — с “трусом, потопом, огнем и мечем и моровой язвой” в придачу. Власть, которая дерзает подражать и едва ли не соперничать с властью небесной: престол, венец, держава — все отсылает к храму, к его символике. И всем был памятен Иван Грозный, который довел идею этого “наместничества” (что земной царь — отражение Небесного Царя, а следовательно, также неограничен и неподсуден) до бесовской насмешки, до какого-то скоморошьего шабаша, кровавого карнавала.
И в это место, в эту точку вступает частный человек Миша Романов — робкий и неуверенный, именно он, а не какой-нибудь свирепый пассионарий, которых в изобилии бесчинствовало тогда на земле русской. И, видимо, легитимность Михаила доказывается народу именно его
