Он запирал дверь на ключ, устанавливал стул на отмеченное место. Регулировал освещение по точно установленной схеме. Настраивал аппарат, садился, улыбался в объектив и нажимал на автоматический пуск.
Так он делал уже сорок лет подряд. Эта идея пришла ему в голову случайно. Он снимал себя каждый день в одной и той же точке, с одной и той же установкой света. Он рассчитал просто. За год он снимал триста шестьдесят пять кадров. Если поделить на двадцать четыре — получалось пятнадцать секунд кинематографической съемки. Он фотографировал и фотографировался уже сорок лет — с двадцатилетнего возраста. Когда он умножил пятнадцать секунд на сорок и разделил на шестьдесят — получилось десять минут.
У Симона была большая семья. У него выросли хорошие дети. Появились на свет внуки, которые любили его не меньше, чем он их. Впрочем, он любил их сильнее, конечно. Внуки иногда забывали деда. А он помнил о них всегда.
Когда Симон понял, что пришла пора умирать, он обратился к знакомому телевизионщику, который раньше был фотографом, и тот с помощью своих новомодных цифровых штучек закатал на диск короткий десятиминутный фильм. Симон кротко поблагодарил его, не ответив на вопрос: “Сёма, а зачем тебе это надо?”
Уже будучи обессиленным от болезни, не встававший с постели, Симон позвал старшего сына и попросил принести плеер и установить в комнате телевизор. Сын обрадовался — отец оживал. Иначе зачем ему нужен был плеер и телевизор.
В последний свой день Симон собрал всю семью. “Садитесь рядом со мной. Сын, включи, пожалуйста, телевизор и поставь вот это…” Он протянул сыну диск. Все удивленно переглянулись и почему-то притихли.
После черной паузы на экране появилось лицо Симона — двадцатилетнего парня. Но потом с каждой минутой оно стало изменяться, стареть, обретать морщины. Но улыбка была неизменной: тихой и как будто прощающей весь мир.
Прошло десять минут. На экране возникла черная дыра. Все молча смотрели на открывшуюся бездну. Потом повернулись к Симону. Он улыбался. Но уже не дышал.
Как умирают слоны
Перелом болезни в худшую сторону когда-то должен был наступить. И это произошло. Вроде бы мало что изменилось, но серая, то приближающаяся, то отступающая пелена сейчас подошла вплотную. Еще месяц-полтора — и начнутся боли, навалится слабость. Придет время больниц и мучений.
Он понял это. Взял ключи от машины. Пошел в гараж. Привычно оглядел автомобиль со всех сторон. Все было в порядке. Вырулил на площадку перед гаражом. Затем вышел из машины. Прикрыл створки ворот, не запирая их наглухо, как обычно. Сел за руль и нажал педаль газа. Посмотрел на уровень топлива. Треть бака. Километров на двести хватит... Машина пробралась по пробкам города и вымахнула на федеральную трассу. Он ехал быстро, почти предельно быстро, не обращая внимания на знаки. Менты не попадались. Правда, на одном посту его тормознули для того, чтобы просто спросить — куда он едет. Услышав — отстали.
Пролетел еще несколько километров и на первом пересечении трассы с местной дорогой повернул руль. Теперь машина шла по узкой ленте асфальта. Неровной и в заплатах. Подвеска вбирала кочки и ямки. Он автоматически объезжал провалы в дорожном полотне. День шел на убыль.
Мотор дернулся, проворчал секунду-две и заглох. Лампочка указателя топлива безучастно желтела. Надо было выходить. Он вышел. Почувствовал свежий полевой воздух. Было немного прохладно. Однако он снял куртку, бросил ее в машину. Остался в одной сорочке, обычных брюках. На ногах — дорогие модельные туфли. Усмехнулся: “Походный реквизит…”
Он пошел по дороге туда, куда она вела. А куда вела, он не знал. Ключи от машины бросил на сиденье. Он помнил, что повернул на север. Это были глухие и необжитые места, несмотря на расположение их в самом центре России.
Шел он не быстро и не медленно. Как будто на прогулке. Через какое-то время захотелось пить. Он оглянулся по сторонам. Увидел впереди колею вдоль придорожного леска, в которой блеснула полоска воды. Подошел. Встал на четвереньки. И по-собачьи напился пахнущей тиной и соляркой воды.
Стало смеркаться. Как-то резко похолодало. Он шел, терпя озноб и начинающуюся усталость. Вдоль обочины уже темнел настоящий лес. “В лес?” — подумал он. И сам же ответил: “Скорее да, чем нет”. Хотелось есть. “Не обращай внимания — физиология”. Голод усилил усталость. Он уже шел по лесу, ища проходы в тесно растущем колючем молодняке, спотыкаясь о поваленные, невидимые в темноте деревья.
Рубашка порвалась в нескольких местах. Руки, грудь, плечи были исцарапаны. Из глубоких царапин текла черная кровь.
Развалилась левая туфля. Он сбросил ее. Немного подумал и снял правую, несмотря на реальную опасность искалечить ноги. Теперь он продвигался, а вернее, продирался в полной темноте. Усталость накапливалась. Она усугублялась голодом и жаждой, которую было уже нечем утолить. Он лизнул кровь,
