— Беспроводная?
— А?
— Я говорю, беспроводная связь-то?
— Бог — не ЖЭК, по телефону не поговоришь!
— А здорово было бы.
— Здорово, здорово учиться у Раздорова.
Слово “здорово” ей не нравится. Теперь-то Марьяна Севастьяновна почти слепая. А в юности заканчивала художественное училище, где преподавал какой-то Раздоров, очень плохой рисовальщик, “улучшал” бабкины работы. Она так и говорила:
— Сядет и ну штриховать, только карандаш мелькает.
— Ба, а ба!
— Чего?
— Так как, говорю, он узнавал, чего хочет?
— А как узнавал. Ничего не узнавал. Водит себе знай и водит карандашом.
— Да ты о ком?
— О Раздорове.
— Фу ты. Я-то тебе об Угоднике!
— А, о Николае-то? Хороший был человек. Дивно прославися.
— Ты так говоришь, будто лично знала его.
— А как не знала? Конечно знала. Сядет, возьмет в руку клячку...
— Да ты о ком?
— О Раздорове. А ты о ком?
Возвращаю на прежние рельсы укатившийся вагончик разговора.
— И чем же это, расскажи ты мне, Марьяна Севастьяновна, Николай Угодник дивно прославися?
— Чудесами. Он, видишь, Бога понимал, как я вот тебя или ты меня понимаешь. Вот с такого расстояния, — вытягивает руку, — с ним беседовал.
— Да разве можно так с Богом-то беседовать, бабуля? Чего-то ты финтишь.
— А как же. И с Богом, и с Ангелы-Архангелы, и вся небесныя вои. Большой души был человек. Всегда внимательный, спокойный, голоса не повысит…
— Господи, может, ты снова — о Раздорове?
— Такой вот был, жалко, помер, Царствие ему Небесное...
А еще Венецианова удивительное полотно. “Причащение умирающей”. Как-то видела однокурсника, он возмужал, окреп, раздался в плечах, только горло все так же завязано большим шерстяным шарфом, по прежнему его обыкновению, и пальцы такие же тонкие, как были, и восковые, поправляющие лямки рюкзака.
Мы шли в гости, я уговорила себя идти — не все же сидеть за компьютером. Приехала на “Краснопресненскую” раньше на десяток минут. Большая проблема — всегда прибывать вовремя.
Я взглянула на Антона снизу, сидя на лавочке: все то же правильное лицо, оно показалось сейчас
