потянулся за сапогами. На маму этот фокус произвел неизгладимое впечатление. Она мне до сих пор его вспоминает.
Вот что важно. Родители приезжали ко мне еще пару раз. Неоднократно меня навещали и однокурсники, рыжий джентльмен Шура Мурин, Наташа Мамонтова (от нее я и узнавал новости о Журавлевой, передававшей мне приветы), и это было приятно. Хотя бы потому, что безоговорочно отпускали к ним на КПП: посетитель или гость — это святое. Даже в армии. И можно провести несколько часов вдали от муштры и бессмысленных занятий. Но я совершенно не знал, о чем говорить с вновь прибывшими. Язвительно описывать военные будни? Жаловаться на судьбу? Глубокомысленно разбирать последнее сочинение Битова?
С большим трудом давалось это переключение — с одной жизни на другую. Добежал до КПП, попал в дружеские объятья словно в иную жизнь. Словно перескочил из мертвой воды в живую, из морской и соленой — в пресную озерную. Или наоборот?
В общем, через какое-то время, сжав зубы, я попросил родных и знакомых не беспокоить меня без особо важного повода. Целиком и полностью я хотел всегда оставаться в одном и том же состоянии. С той стороны зеркального стекла. Так было проще.
Сразу после возвращения из увольнения нас поставили в наряд по полку. Типа, экзамен сдан, можно привлекать к более серьезным занятиям. Построили роту на плацу, назвали фамилии. Самые сознательные отбыли в зону реки Течи, где после подземных ядерных испытаний до сих пор нужно очищать территорию от радиации.
Меня отправили на кухню. Без особого энтузиазма выслушали инструкции дежурного офицера из соседнего подразделения о том, что солдаты не должны касаться котлов для приготовления пищи, их-де обслуживают только повара, имеющие соответствующие навыки и умения. На этом, кажется, единственном, он особенно настаивал. Сами знаете: речь у офицеров небогатая, одну и ту же формулу они могут гонять по кругу несколько раз. Оттого и врезалось. Ок, как скажешь, начальник.
Разумеется, картофелечистка сломалась сразу же после обеда, и основные рабочие силы бросили на чистку картошки, оставив минимум на мойке посуды. Гуров и его украинский подельник Севирин умудрились проникнуть в хлеборезку (самое блатное место пищеблока), ну, а мне дали нож — здесь Родос, здесь и прыгай.
Чистка затянулась глубоко за полночь. Теряя последние силы, мы торопились закончить все сначала к трем, потом к четырем часам. Подъем мерцал условной разделительной чертой где-то впереди, неизбежный, как дембель или крах империализма. Ближе к утру становилось очевидным, что мы не успеваем к всеобщей побудке, день простоять, да ночь продержаться, не сорвав график питания. Про сон уже не мечтали: после завтрака наваливается новый фронт работ, не до отдыха.
Где-то в середине ночной вахты меня выдернули из процесса чистки пасленовых. К Баруздину подошел долговязый повар в грязном фартуке (альбинос с выцветшими глазами) и зашептал на ухо. Глаза Баруздина забегали по личному составу и остановились на мне (то, что ближе стояло).
— Ты.
Вытер руки и подошел. Сонный, вялый.
— Задание такое: нужно идти и мыть котлы после пшенной каши.
— Товарищ сержант, на разводе дежурный офицер говорил, что котлы могут мыть лишь повара. Иначе же это будет нарушением инструкции и устава.
Такого поворота они не ожидали. Ни сержант Баруздин, имевший четкие представления о субординации, ни белесый ташкентец, в кожу которого навсегда въелись запахи бигуса и дедовщины. Как же так? Тварь дрожащая — она еще и разговаривает? Глаза у них округлились, как у мультипликационных персонажей. Потом Баруздин устало (многие мудрости — многие скорби) выдавил:
— Ты что, солдат, не понял? Ну, давай тогда грудан к осмотру… Может, так дойдет… Через осмотр внешнего вида. Почему надет не по уставу? Почему крючок расстегнут, сцуко?
Котлы мылись из шлангов, щедро брызгавшихся хлорированной водой. Я вымок. Мокрый, вернулся к бакам с картошкой, вокруг которых возились заторможенные мои однополчане. Кажется, я после этого заболел. Ну, точнее, нанюхался одуванчиков.
Вторая нычка появилась у меня в политотделе. Там, где в один из нарядов, совершенно случайно, на четвертом этаже главного корпуса (первый этаж занимает штаб, второй — медчасть, на третьем находится “Гостиница”, вернее, офицерское общежитие) я набрел на библиотеку и ее хозяйку, старую деву Эмму Львовну Вогау.
Появилась отдушина. Только выдавалась свободная минута, я, пересекая плац, мчался к книгам. В казарму ничего не брал, читал там. А чуть позже Эмма Львовна затеяла перестановку фондов, отпросила меня на пару рабочих дней, там, между стеллажами невостребованных запасников, я и спал, подложив под голову томик уж не помню кого. Тактичная Эмма Львовна (ну, понятно же, сердце кровью обливается) меня не тревожила. И вообще мы подружились.
Госпожа Вогау являлась классическим примером поселковой интеллигенции. Жила с родителями, ревностно ухаживала за собой и время от времени следила за новинками переводной литературы. Грубые солдафонские ухаживания прапорщиков и офицеров демонстративно не замечала, любила поэзию Александра Блока и новинки переводной литературы. Через несколько недель, с
