промышленный и культурный центр нисколько не изменился.
Обрадовался Антону как родному — лишь бы с родителями наедине не оставаться. Показывает город, а сам словно бы бежит куда-то, от чего-то, превозмогает странное чувство, что все происходящее не слишком натурально и будто бы не с ним происходит. Точно видит Печерский себя, и Антона, и весь этот город, переварившимся мясом разваливающийся на сочные летние куски, в каком-то странном кинофильме, где постепенное нагнетание случайных обстоятельств готовит трагедию в финале.
Мама, поджав губы, демонстративно вежлива с Антоном. Маска сходит с ее лица лишь после выпуска новостей — они уже отправили Кафтанова в Харьков, и по всем раскладам он должен был доехать, отзвониться. Но пропал — и с концами. В Харькове никто трубку не берет, а в новостях рассказывают, что возле горнозаводского города Аша взорвались два скорых поезда.
Мама у старшего сержанта запаса подвержена повышенной тревожности и всегда начинает волноваться раньше, чем нужно. Ее, разумеется, волнует судьба пропавшего однополчанина, или это она волнение за сына принимает за волнение за Антона, но дома становится тесно из-за плотных слоев психологической атмосферы, тем более что катастрофа случилась чудовищная и невероятная. Между двумя пассажирскими поездами, одновременно проходившими рядом с газовым трубопроводом (судьбоносное совпадение в расписании, Анапа — Новосибирск и, соответственно, Новосибирск — Анапа), вспыхивает искра, из-за чего воспламеняется газ, утекающий сквозь щель. Взрыв огромной мощности корежит составы, мчащие к Черному морю ничего не ведающих отпускников, школьников, плющит вагоны, заживо сжигая все живое.
Печерский не сразу соображает, что пгт Новогорный тоже ведь находится в Горнозаводском районе, он Наташу с дочкой ждет и потому не отвлекается на частности. А нужно бы. Так как рано или поздно понимаешь, что все может случиться. К тому же материнская тревога передается воздушно- капельным путем, прилипая к коже, не отдерешь. Весь дом пропитан.
Мама мечется. За Антона. Печерский места не находит. Наташа... У нее волосы мягче, чем вода. Ребенок. Звонит на телеграф в Новогорный, снимает трубку она же, Наташа, официальным голосом (так как на работе) отвечает, узнает любимого, голос теплеет. Завтра они приезжают, завтра. Или послезавтра. Ложная тревога!
На завтра или послезавтра в городе объявлен траур — в сгоревшем поезде ехали дети в пионерский лагерь, в чудесую здравницу у моря. Сгорели целым классом, теперь хоронят в закрытых гробах. Процессия растянулась на весь Комсомольский проспект.
Движение перекрыто, из-за чего Печерский едва не опоздал к прибытию. Всюду пробки, заторы, непривычно громкий дорожный хаос. Но не опоздал, уткнулся в домашний, родной запах. Взял дочку за руку. Ладошка теплая, сухая. Доверчивая.
Нагрузили тяжелыми сумками, так что поотстал, а сами вперед рванулись. Он показал куда — к остановке. При каждом шаге в кармане звенят медяки. Каждый шаг, нагруженный поклажей, впечатывается в размягченный асфальт: июль, тополиный пух вьется вокруг глаз, мешает идти. Точно ты внутри аквариума или рождественской игрушки, которую если потрясти, начинается метель.
Печерский отплевывается, останавливается перевести дух, достает сигарету. Затягивается, опустив лицо в ладони, и слышит пронзительно резкий звук тормозов. Он не сразу соображает, поднимает глаза. Лучше бы тополиный пух упал на город непроницаемой стеной, отгородил его от страшного зрелища — растертые по плоскости шоссе, лежат его Наташа и дочурка. Лежат и не двигаются. А руки намертво прирастают к багажу, откинуть его невозможно, сделать быстрый шаг еще сложнее. Стоит, задыхается, воздуха катастрофически не хватает, точно мощный насос выкачал его из тебя до самого донышка. До слипания кишок. В ушах продолжает и длится скрежет, расслаиваясь на составляющие. Отчаянной рыбкой бьется в виске мысль: все ведь и раньше было не по-настоящему, ну, почти как игра, так, может быть, и сейчас не всерьез, инсценировка, проверка на вшивость?
Но нет. Мгновенно становится невыносимо тесно внутри, и хочется вырваться из тела наружу. Струна, натянутая в животе, лопается. Зеркало трескается и разбивается на куски. Осколки его режут лицо и руки, тело под одеждой, точно кто-то чиркает о кожу спичкой. Сквозь слезы Печерский понимает, что кино, длившееся с ним последние два года, закончилось обрывом пленки. Жизнь наваливается на него свинцовым боком. И нужно идти дальше. Даже если уже не можешь. Если не хочешь... Обычная свинцовая жизнь.
