Ну а о том, что Маяковский был, по-видимому, немножко влюблен в жену Чуковского, что Шкловский в сердцах охарактеризовал работу Бриков с наследием Маяковского как “варят клей из покойника”, — это могло и “погодить”.
Конечно, меня поразило и совершенно “выбило из колеи” страшное дневниковое стихотворение К. Ч. о смерти Муры, записанное в одностраничном разделе 1938 года, — исступленное проклятье самому себе. Но градус случившегося, обрушившегося на семью в 1931-м, когда девочка умерла, был более чем понятен и без этого удушающего и несправедливого — в мысли своей — приговора.
Дневник есть дневник, это хроника жизни, последовательность происходящего, цепь событий, — но, кажется, в историю нашей литературы, в саму литературу еще тогда, при сокращенной публикации, навсегда вошла душераздирающая сцена прощания Чуковского с Блоком (описание своего состояния после известия о кончине поэта), фантасмагорический поход в “пролетарский крематорий” Бориса Каплуна, голгофа Пастернака и впечатления от встреч с Солженицыным.
Мне остается добавить, что в начальный том полного собрания дневниковых записей вошли конспекты Чуковского по философии (в юности он мечтал быть философом и разработал собственную систему о “самоцели”) и большой свод его корреспонденций из Лондона 1903 — 1904 годов, в интонации своей созданных “по следам”, полных свежих, неостывших впечатлений. Именно из этих корреспонденций я, например, узнал, что Чуковский общался с Верещагиным (о кончине художника ему стало известно из лондонских газет), о том, что он думал и писал о Чехове в год его смерти. И раз уж опять прозвучало имя, скажу, что в 1904 году в “тутошней”, российской части дневника Корней Иванович обозначил и фирменное “жанровое” клише будущих литературных портретов-исследований, и центральные мысли книги, которая в 1967 году выйдет под названием “О Чехове”, а здесь назовется “статьей” “Чехов как человек и поэт”: “Если чеховщина безжеланность, — то Чехов ненавидел свою чеховщину, как величайший позор, клеймил ее всеми проклятьями и жизнь свою положил, чтоб искоренить ее из души”. О железной чеховской воле читатель прочтет у Чуковского подробнее через каких-то 63 года.
“В чуковском ключе”
В те дни, когда Чуковский с Блоком ездили в Москву на заработки (Корней Иванович читал лекцию о поэте, а затем поэт читал стихи), Блок уже находился на пороге смерти — это видели и знали практически все. “Музыка кончилась”. В поезде у Блока адски болела нога, и Чуковский “заговаривал” ему боль точно так же, как когда-то делал это в поезде с травмированным сыном, как спустя несколько лет “заговаривал” больную Мурочку, перевозимую из города в город. Корней Иванович рассказывал Блоку какие-то непрерывные смешные истории, вспоминал случаи из своей жизни, изображал общих знакомых, — в общем, обильно “заселил” скучный вагон людьми и событиями. И — деятельно отвлек Блока и от боли, и от тяжких раздумий, расшевелил и заинтересовал его.
Об этом-то сложилось у Блока определение, вынесенное в название этой главки, посвященной авторской версии издания “Чукоккалы”, вышедшей из печати в начале уходящего года.
И поскольку о полном, академическом издании альманаха (1999) и — шире — его издательско- исторических приключениях — начиная с зарождения (1914), использования хозяином в публикациях, затем первого, легендарного издания (1979), — о его структуре и героях-участниках я писал более чем подробно2, поясню, в чем уникальность тяжелой, красочной книги, выпущенной “Русским путем” при поддержке федеральных властей.
Тут исполнение оказалось адекватно замыслу. С середины 60-х Чуковский, с помощью внучки, которой и подарил оригинал “Чукоккалы”, начал готовить свой рукописный альманах к изданию. Корней Иванович поделил будущее издание на темы, приступил к написанию обстоятельного комментария. Следует учесть, что именно благодаря этой затее — попробовать издать альманах — Чуковский написал мемуарные очерки об опальных или “непопулярных” Гумилеве, Мандельштаме, Федоре Сологубе. Понимал ли он, что пишет “в стол”? — С какого-то времени, думаю, стал это осознавать. Мемуарные этюды у него вышли яркими и живыми, но, как впоследствии замечали многие их читатели, могли бы быть и “смелее”, было ощущение, что он оставляет для себя возможность все же увидеть их в печати.
Сегодня в этом, увы, разобраться нелегко, впрочем, И. Лукьянова попыталась, и я отсылаю читателя к ее рассуждениям.
Так или иначе, комментарий был написан, и самое удивительное, что написан он был как бы под более чем “оттепельное” время, то есть под такое издание, которое не стали бы сжимать цензурные тиски. Потому тут и Гумилев, и Мандельштам с осторожным, но внятным сообщением о его предгибельном состоянии (приводились и стихи, присланные из Воронежа и переписанные рукой Надежды Яковлевны). Он, очевидно, намеревался поставить сюда и Замятина, и Гиппиус, и юного Набокова. И Солженицына, наконец.
Но в 1965 году он уже предлагает автору “Ивана Денисовича” свой переделкинский кров, во время съемок документального фильма об альманахе (1968) пишет в дневнике о том, что по нынешним временам “Чукоккала” — сплошная нелегальщина, и т. д.
Авторская воля между тем никуда не делась. Комментарий сохранился. Усилиями художника Сергея Стулова страницы альманаха были тщательно отсканированы и обработаны. В конце концов нашлись и те наиболее “опасные” страницы “Чукоккалы”, которые были отданы третьим лицам на хранение в брежневские годы и, казалось, исчезли. Сейчас мало кто помнит, как в начале перестройки журнал “Наше наследие” напечатал наиболее выразительные “крамольные” страницы альманаха, — но часть их была воспроизведена лишь с сохранившихся фотокопий, в черно-белом варианте. Теперь все встало на свои места — и альманах оказался цветным. Читатель почти касается рукой живого почерка, осязает фактуру бумаги, чувствует дыхание времени. Особенно обжигает страшная записка Блока, где он пишет, что живет со сцепленными зубами, и аттестует отечество как “полицейское государство”.
А знаменитая книга 1979 года (опрометчиво, на мой взгляд, сдаваемая ныне букинистам) стала памятником истории. Одни только “контрабандные вылазки” внутри нее, не замеченные цензурой, чего стоят!
