Сам выход этой книги — явление безусловно отрадное. Один из крупнейших русских поэтов XX века, Георгий Иванов все еще до конца не вошел в “обойму”, так что появление его биографии в популярной серии вполне может рассматриваться как шаг на пути к закреплению его статуса в сознании широкого (пусть относительно широкого — тираж книги 5 тысяч, — но все же) читателя. Естественно и то, что биографом поэта выступил профессор Айовского университета Вадим Крейд — автор первой монографии о Г. Иванове, вышедшей в Нью-Йорке в 1989 году.
Общее впечатление от книги, однако, отрадным назвать трудно. То есть функцию свою она выполняет и представление о жизни и творчестве Г. Иванова дает. Более того, автор прописывает фон, намечает контекст, характеризует друзей и современников героя. Тот самый широкий читатель, которому книга, судя по всему, адресована, прочитает ее не без пользы и разочарованным не останется. Едва ли его смутят родовые пятна жезээловского биографизма, когда герой фамильярно именуется то Юрой, то Жоржем, а сестра Адамовича — Таней, или такое описание Г. Иванова, узнавшего о расстреле Гумилева: “Он весь похолодел и вдруг зашагал, не соображая, куда направляется и надо ли вообще куда-нибудь идти” (стр. 172). Даже обилие повторов, когда одни и те же фрагменты дублируются практически дословно, хотя и затруднит ему чтение, но общее впечатление вряд ли испортит.
А вот научной биографии поэта как не было, так и нет.
Хотя бы потому, что научная биография предполагает научного редактора, ликвидирующего мелкие и легко устранимые неточности; в данном же случае все погрешности авторского текста, как фактические, так и языковые, дошли до читателя беспрепятственно: “подростково-юношеское стихотворчество” называется не ювеналии, а ювенилия (стр. 16); “„Вереск” вышел в эстетической „Альционе”” (стр. 101) — очевидно, имеется в виду “эстетской”; Мандельштам стал студентом Петербургского университета не в 1912 году, а годом раньше, и т. д.
“Не пренебрегал он и современным арьергардом. В круг его чтения вошли Владимир Гофман, Дмитрий Цензор и даже Татьяна Щепкина-Куперник заодно с Галиной Галиной” (стр. 13), — описывает Крейд поэтические вкусы Георгия Иванова — юного кадета. Во-первых, Гофмана звали Виктором, а Гбалину — Глафирой (то есть ее звали Глафира Ринкс, а подписывалась она псевдонимом Г. Галина). Во-вторых, Гофман был не “арьергардом”, а, наоборот, “авангардом” — символист, ученик Бальмонта и Брюсова.
Книга Крейда пестрит не лучшего вкуса каламбурами, не согласующимися к тому же с историко- литературной реальностью (“критические стрелы в сторону Георгия Иванова направил никому не ведомый М. Неведомский из „Современника”” (стр. 89) — Неведомский в 10-е годы был куда известнее не только Г. Иванова, но и его поэтических учителей), и того же уровня журнализмами: марксисты “готовы были видеть Россию даже под немецким сапогом, лишь бы пала монархия” (стр. 89) — при этом называются имена Плеханова и Мартова, известных своей оборонческой позицией. Иногда встречается и нечто совсем уж невообразимое ни с историко-литературной, ни с этической точки зрения: “Поэтесса София Парнок, под псевдонимом Андрей Полянин, рецензировала „Сады”, охваченная рвением указать властям на противников режима” (стр. 165). И чуть ниже, дабы окончательно добить противника: “„Чтобы разлюбить, надо было изведать любовь”, — назидательно продолжает сторонница однополой любви Парнок-Полянин” (стр. 166). На этом фоне уже не так ярко смотрятся смелые вкусовые утверждения автора, уверяющего нас, что у Мандельштама нет любовных стихотворений, равных по силе любовной лирике Гумилева и Г. Иванова.
Один из главных приемов Крейда — пересказ беллетризованных мемуаров Г. Иванова и Одоевцевой как документального источника. С полным доверием, без всяких оговорок, цитирует автор и позднее письмо Г. Иванова, который сообщает редактору Издательства имени Чехова Вере Александровой, что вместе с Гумилевым участвовал в заговоре Таганцева.
Однако самое печальное в книге Крейда — это те школьные рассуждения о поэзии, которые выдаются автором за анализ стихов. Да и теоретическая база под них подводится соответствующая: “Не одна лишь предметность отличала акмеизм. Стихи символистов иносказательны. Иные из них можно или нужно разгадывать как ребус” (стр. 74). “Как ребус” поэзию читать вообще не след, но если уж говорить о “разгадывании”, то слово это подходит скорее к поэтике постсимволизма (“мелькает движущийся ребус”), в том числе и в акмеистическом его изводе. “Разгадке” поддаются “опущенные звенья”, которыми, по Мандельштаму, мыслит поэт, а не потенциальная бесконечность значений, взыскуемая символистами.
Н. М. Солнцева. Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание. М., “Эллис Лак”, 2007, 512 стр.
К этой книге, хотя и в смягченном виде, приложимо многое из того, что сказано выше о работе Крейда. Фактическая сторона, впрочем, кажется здесь более выверенной — разве что ремизовская Обезьянья Великая и Вольная палата не была задумана как “протест против диктатуры большевиков, против военного коммунизма” (стр. 151), так как появилась еще до революции. В остальном много общего — те же штампы biographie romancбee, тот же пересказ произведений как основной прием при разговоре о творчестве, случайные цитаты, вольные авторские ассоциации: Шмелев “познакомился с философией и социологией <…> позитивиста Г. Спенсера, с его теорией эволюционизма (тут трудно удержаться от искушения напомнить о выпаде В. В. Розанова…)” — далее следует известная цитата из “Опавших листьев”, о желании вцепиться в Спенсеровы “аккуратные бакенбарды и выдрать из них 1/2”.
Разумеется, много прямолинейной публицистичности, много размышлений о национальном характере и русской душе, благо материал к тому располагает. Сочувствие своему герою и желание защитить его от злых критиков (в первую очередь от Г. Иванова и Г. Адамовича) мешают дать сколько- нибудь полный анализ литературной борьбы в эмиграции, позиции Шмелева и его действительного места в эмигрантской литературе. Кроме всего прочего, книга Н. Солнцевой откровенно непропорциональна: из 500 страниц на доэмигрантский период отведено лишь 100, на дореволюционный — и того меньше, отчего первые десятилетия жизни Шмелева обрисованы крайне бегло.
Вероятно, впрочем, на самом деле все обстоит по-другому: книга Н. Солнцевой — вполне добротное и насыщенное материалом биографическое повествование (это и впрямь так, никакой иронии), а