неживописная богемка. Снова забираюсь на мост, который, с одной стороны, лишает остров однозначной островной природы, но, с другой, подчеркивает же, что это — да, остров. Раз есть мост, значит, должен быть остров, не так ли?
Мост воткнут поверх существовавшего на острове укорененного во времени ландшафта, состоящего сплошь из хозяйственных, вспомогательных построек, которые стоят и сейчас. В захламленном пространстве прорубили незримый тоннель для моста, а все вокруг осталось неизменным, да только мост нарушил привычное соотношение сил, из-за чего сейчас он окружен необустроенной зоной отчуждения. Совсем как железнодорожное полотно какое-нибудь.
Произошел странный и важный момент — прорубив окно на остров, архитектура изменила привычный расклад, традиционные пешеходные маршруты. Нам подарили массу дополнительных видов, в том числе и на Якиманку со стороны другого берега, но не так, как раньше, глаза в глаза, а сверху, из-за чего по новой заиграли промышленные, празднично раскрашенные здания, прежде заслоненные застройкой и выглядывавшие раньше арлекином.
И сам остров этот, и сама Якиманка раньше казались мне правильным захолустьем, ведь в Москве все захолустье, что находится далеко от метро, особенно в центре, где палимпсест особенно насыщен и разнообразен: кадры сменяются со скоростью нескольких в секунду. А в Якиманке была важна глухота задника — то ли из-за того, что дальше река, не пройдешь, то ли из-за чудовищного нагромождения опасных перекрестков или же из-за воспоминаний, не знаю, ну вот такой кусочек островного сознания, тем более что в Москве уже почти не осталось островов, плавающих внутри океана большого города, город словно бы встал на самокат и очень быстро едет, не замечали?
А теперь Якиманку из-за этого моста присоединили к остальному городу, пришили белыми нитками, из-за чего старые маршруты кажутся теперь нарочитыми, избыточными и такими же искусственными, как вот этот новый маршрут, — ну, это потому, что все новое всегда кажется искусственным, пока приживается. Пока не приживется.
Несмотря на мост, никакая из станций метро ближе к этому месту не стала, но появилась странная тяжесть ощущения смещения центра. Тем более, что мост заканчивается ровно в том месте, где раньше стоял квартал галерей. Ты спускаешься ровно к тому месту, на котором прыгал, первый раз, голый Кулик, удерживаемый на цепи Бренером, после чего улица эта, вид этот на набережную и изгибающийся водопроводным изгибом поворот шоссе отныне всегда воспринимаются словно бы изнутри видеозаписи, на которой голый Кулик скачет в черно-белой реальности остановленного момента, придерживаемой на цепи Бренером.
И где тот Бренер? И где тот Кулик? И где та Москва? Где галерея Гельмана со стеклянным столом в подсобке, за которым я первый раз разговаривал с Маратом? Где мастерские Юхананова? Где шкаф с видеокассетами и Танины костюмы к “Саду”, сожженные самой Татьяной в припадке сумасшествия? А где “ТВ-галерея”, наконец? Только галерея наивного искусства “Дар” осталась неизменной, хотя и в другом месте.
Теперь на месте художественного сквота, квартала, деревни вырыт круглый котлован с выразительными краями. Слюсареву он бы понравился.
4. В музей Маркина “Art4ru” я пришел со своим приятелем, одним из самых толковых коллекционеров современного искусства. Приятель был уже второй раз, и его практически пришлось затаскивать, настолько сильно он упирался. Так ему не понравились, возмутили просто экспозиционные принципы Маркина — “шпалерная развеска” и отсутствие табличек.
Пришлось объяснить товарищу, что Маркин находится под большим воздействием тезиса Бориса Гройса о том, что искусство — это (прежде всего!) подпись, что наши мозги совершенно не свободны от маркировки, что сначала мы читаем табличку с именем и фамилией автора, а уже потом, предвзято, воспринимаем саму работу. И даже если работа не подписана, то узнаваемый стиль, стиль-бренд, направляет наше восприятие в определенную сторону…
От узнаваемости стиля избавить своих любимцев Маркин не в состоянии, 95 процентов работ вполне узнаваемы. И это большой плюс нашим художникам, выработавшим вполне узнаваемые манеры.
Впрочем, узнаваемость не равна знаку качества, скажем, я не очень люблю Тимура Новикова, но узнать его так же легко, как Кошлякова или Звездочетова, не говоря уже о Кабакове или Булатове (кстати, Булатов и Файбисович у Маркина первоклассные, впрочем, как и Пивоваров, и много еще кто), другое дело, что, освободив экспозицию от “литературной программы” и нагрузив ее милыми чудачествами типа голосовалок за самые приятные и неприятные работы (я так и не смог проголосовать против кого бы то ни было, унес наклейку домой) или туалета в виде книги отзывов, Маркин предлагает чистую радость зрения, не отягощенного рефлексией и знанием.
Маркин превращает музей в развлечение, в приключение, в аттракцион. В идеальное место для свиданий с девушками, которые начинают млеть, вопрошать о смыслах, а в закутке с инсталляцией Бродского (перекочевавшая с “Дневника художника”, где шарманка с городом, утопающим в снегу, терялась из-за большого, гулкого зала — наконец обрела правильное экспозиционное решение и оттого заиграла дополнительными качествами) нет света и играет меланхолическая мелодия…
Маркин предлагает воспринимать искусство не умом, но сердцем, точнее, глазами, которые растут не из извилин, но из органов чувств. Конкурируют между собой не имена и места в учебнике истории искусств, но сами объекты — здесь-де Родос, здесь и прыгай.
Просто мы привыкли к тому, что слово “музей” ко многому обязывает. Но если посмотреть на то, как висели картины дома у того же Третьякова (еще до того, как он построил здание галереи в Лаврушинском), там каша ничуть не меньше маркинской получается.
