языком у меня в пустой ротовой полости. Меня тошнило.
На следующий день я сказала ему, что хотела бы остаться друзьями. Он перестал со мной общаться.
Где-то в этот период времени появились Л. П. и Я.
А до возникновения умного мальчика С. П., в самом начале нового учебного года, в столовой, я слушала репетицию школьной группы и не могла оторвать взгляд от электрогитар, приходя в полный восторг от гула, который производили эти советские электронные дрова. Недавно на блошином рынке я увидела такую гитару — марку ее не помню, она большая и громоздкая, звучит ужасно, продавалась за пятьдесят гривен. Я не купила, гитара мне теперь не нужна — одно из главных детских мечтаний исполнилось: в прошлом году мне подарил электрогитару “Samick” старый знакомый, директор первого музыкального магазина в Харькове.
В этот магазин в 1995-м мы ходили вместе с участниками школьной группы. Мы говорили, что наша школа собирается приобрести гитары и синтезатор, а нас прислали для того, чтобы их опробовать и выбрать что-то для покупки. Играли часами. Играли плохо. Очевидно, в магазине работали хорошие люди.
На странный праздник — День лицея, который школа отмечала девятнадцатого октября, наша группа исполнила две песни: “Однажды” “Браво” и “Замыкая круг”. Песню “Однажды” пел ломающимся голосом мальчик А., “Замыкая круг” мы пели в два голоса. Мы были совершенно счастливы. Год или два назад я нашла видеокассету с записью нашего выступления, смотрела ее с тем, кого люблю, и хохотала. Играли мы совершенно ужасно, но умилительно.
Зимой 1995-го у меня появилась привычка после уроков сидеть в подъезде, всегда одном и том же, и писать стихи в тетрадку. Я была мучима (сначала опечаталась и написала “мычима” — это вполне соответствует, такое слово следует изобрести), — так вот, была м
Я совершенно ничего о нем не знала. Мир для меня ограничивался куском Павлова Поля и несколькими точками на карте — школой, музыкальной школой, домами “англичанина” и “француженки” — моих репетиторов по языкам. Все эти объекты располагались на небольших расстояниях, которые можно было преодолеть пешком. Я практически никуда не выезжала из своих нескольких сотен квадратных метров. Была еще дача, но это совсем другой, летний мир. И были книги. Вся доступная русская литература.
Доступная литература — это библиотека моих родителей, полная совершенно разрешенной в советское время классической русской литературы девятнадцатого века и некоторой части литературы века двадцатого, легализованной во время перестройки, — Булгаков, Набоков, Цветаева, например. Большинство книг было прочитано к двенадцатилетнему возрасту. Чтение времени девятого класса вспомнить не могу. Кажется, именно тогда случилась “Лолита”. Больше ничего не помню. О том, что где-то существует интересная современная русская литература, никто не знал.
Читали какие-то журналы, за пределами которых — тьма. Во всяком случае, так было в кругу правильной советской интеллигенции. Мои родители — университетские преподаватели математики и физики.
И вот я, их дочь с расцветшей подростковой реакцией оппозиции, сидела на лестнице в чужом подъезде и писала кособокие стихи о дружбе и одиночестве.
Кажется, привычка сидеть в подъезде передалась от Я. Она вращалась в сявотской компании района и научила меня понимать слово “лавэ”: спросила, знаю ли я, что это такое, я ответила, что, видимо, от слова “love”, значит, любовь? Оказалось — деньги. В этот момент мы шли мимо салона игровых автоматов. Она была умной, но учителя ее не любили, поскольку из неблагополучной семьи, а у нас тут, видите ли, лицей. Учителя, впрочем, вообще мало кого любили и являлись в большинстве своем климактерическими тетками и полусумасшедшими мужиками.
Одно время украинскую литературу у нас вел, похоже, действительно сумасшедший учитель. Он быстро стал объектом насмешек для всего класса. Его целенаправленно доводили. Накануне уроков сговаривались и устраивали акции: кто-то сидел во время занятия под зонтиком, кто-то, когда его вызывали, надевал бандану и читал стихотворение в стиле “а-ля рэп”, кто-то — как я — запускал на кафедру бумажные самолетики. Я никогда не видела человека, который был бы настолько не на своем месте. Однажды он пришел в свитере наизнанку. Он ненавидел нас всех. Меня сумасшедший украинец невзлюбил особенно сильно и по этой причине намеренно подставлял в диктантах ошибки. Однажды он выдал мне такой проверенный диктант для ознакомления — с двадцатью ошибками, где в словах сначала синими чернилами были исправлены буквы — с правильного написания на неправильное, а потом красным — вновь исправлены на правильное. Л. П. находился в аналогичной ситуации. Мы разорвали листочки с диктантами на мелкие кусочки, а учитель внезапно потребовал, чтобы класс сдал проверенные работы. Л. П. и я сделали небольшие коробочки из бумаги, в которые насыпали наши диктантные ошметки, и в таком виде отдали их учителю. Он всегда одинаково удивлялся нашим выходкам, впадал в какой-то ступор, комментировал происходящее одним словом — так, при появлении у доски самолетика он протяжно произносил: “О-о, ко-ра-бе-лик”.
Был еще сумасшедший географ, который все время странно таращил глаза и стучал — очень сильно — своей огромной, почти в человеческий рост, указкой по столу того ученика, который нарушал дисциплину.
Была старая и стервозная учительница по истории и правоведению. Изначально она являлась
