Тем более на машине, большой, просторной, в которую садились с опаской.
— Да мы ее всю поизмажем, — отказывалась старая женщина. — Дев чата и так добегут, молодые...
Спасибо, что помог шофер — человек понимающий, добросердечный.
С трудом, но усадили всех.
Лоснящиеся чистотой и ухоженностью мягкие сиденья, сияющий никелем да лаком салон — все это пугало старую женщину и девчат. Они сидели боясь дыхнуть, словно куры на нашесте, лишь глазами стреляли.
Машина шла ходко, мягко покачиваясь на рытвинах да промоинах пыльной, мусорной, с давних, колхозных времен не правленной дороги.
Речная вода была по-летнему теплой, спокойной, просторно синея в зеленых берегах да белых песчаных отмелях. Малый Андрюшка барахтался на руках Ильи, норовил нырнуть ли, воды глотнуть, счастливо повизгивая. Девчонки купались на привязи, в широких, наглухо застегнутых поясах; от них — прочная тонкая веревка-урез, конец которой в руках бабушки. Девчушки старательно, “по-лягушачьи”, угребались, кричали: “Попущай, баба-ня! Мы умеем плавать! Попущай дальше!” Бабка то “попущала”, то тянула девчат к берегу и опять “попущала”. Это был старый способ. Когда-то на таком вот кукане бултыхался Илья.
Купались, грелись на солнышке. Река была пустынной. На берегах — безлюдье и тишь. Лишь ловкие крикливые чайки порою ссорились, не поделив поживы; да большие молчаливые цапли низким тяжелым лётом перебирались от одного теплого плеса к другому.
Молодые после купания грелись на песке. Бабушка Настя сидела рядом в том же темном платье да фартуке, даже платка не сняла. Она лишь омыла лицо и устроилась на белой коряге, сложив на коленях тяжелые руки.
— Никого нету. Бывалоча, летом полон хутор гостей, — вспоминала она. — На Дону рыбалят, купаются. Помнишь, катер ходил? А ныне... Скоро и хутора не будет. Подумаешь, аж страшно: куда чего подевалось? Вроде вот оно все было: колхоз, скотина, аж две фермы, молочная и гуляк, свинарник, птичник, бригадная кузня, мастерская... Техники полон хутор. Столовая, магазин, почта, клуб, медпункт... Папочка твой, бывало, приедет, обязатель но принимает в медпункте людей да еще помощников привезет молодых. Со всех хуторов к нам. Лечили... А ныне как мухи мрем, — вздыхала она. — Хомовна, Нюся, Федор Минеич, Федя-рыбак, тот молодой еще, да беженки сын... — Она считала их и считала. — Говорят, от сердца. Все — от сердца. Конечно, когда на другой да на третий день приедут... Называется “скорая помощь”. “У нас бензину нет, у нас лекарства нет...”. Так и живем. Одни — мрут, другие — на побег. Такая жизня настала, — вздыхала она.
Возвращались с купания весело. Девчата в машине освоились, даже спросили:
— А музыка у вас есть?
Музыка грянула разом со всех сторон, испугав бабу Настю.
— Бесстыжие... Везут вас, так еще музыку им подавай. Вот высажу, пешки пойдете.
Музыка, легкий свежий вей кондиционера, мягкие кресла — сиденья, в которых не чуялись дорожные рытвины да ухабы. Кати и кати, свысока поглядывая на невзрачные хуторские дома, серые заборы, плетни, руины брошенного жилья в зарослях конопли и дурнишника.
— Не машина, а прямо квартира, рай господний, — похвалила баба Настя.
Уже подъезжали к дому, когда востроглазые девчата заметили вдалеке и сказали:
— А вон Чуриха пошла куда-то...
— Куда же она подалась, слепая? Опять заблукала? Побегите, ее воз- верните.
— Доедем, — сказал Илья.
Догнали старую женщину. Темное платье, темный платок, лицо поднятое вверх, будто в небе она что-то ищет. Черные, костлявые, словно у цапли, ноги, черные руки, костылик, которым она впереди себя шарит, ощупывая дорогу, уже уведшую ее из хутора на бугор.
— Митревна! Ты куда правишься? — из машины окликнула ее баба Настя.
— К тебе, — ответила Чуриха, повернувшись на голос.
— Ко мне? А на Фомин бугор убрела.
