Во дворе их дожидалась бабушка Настя.
— Наловились, рыбаки? Где ваша рыба? — спросила она с усмешкой.
— Мы лишь поставили. Да если и не поймаем, нам обещали рыбы. Арчаков на уху даст.
— Арчаков? Перевстрели его... — И после паузы: — Давно уж их не ви дала. Они к нам ездили раньше, — объясняла она внуку. — Когда магазин был. За хлебом приходили. Маня, его жена, — хорошая женщина. Мальчо- ночка у них, уж не знаю чей. Сначала одни жили, а теперь — целый кура- год. Детва... Девчонушка такая хорошая. Они ее посеред степи нашли, возле станицы. Какая страсть... Ехали ночью, осветили фарами. Маня говорит, глазам не поверили: дитё ползает, живое дитё. Остановились. Забрали с собой. Думали, кто в станице отзовется, кинется, будет искать. Ни шуму, ни граху... Все молчат. Так и оставили при себе девчонушку. Это какая страсть? Дожилися. Допилися. Детей посеред степи кидают. Сам Арчаков, он не боль но гутаристый. Но хороший... Сирый народ из наших к нему прибивается, беженцы. Никого не гонят. Маня смеется: “Колхоз у нас будет”. Взаправди колхоз.
Илья ночевал в кухне. Как всегда, сколько помнил себя. Не дом, а эта низкая глинобитная мазанка с малыми оконцами, большой печью, запахом сухого укропа, мяты, других трав, что пучками висели на черных от времени бревенчатых балках-перерубах, над головой. И покойный отец всегда ночевал здесь. Хорошо тут спалось. Всегда.
И нынче Илья проснулся, когда утреннее солнце уже глядело в окошки. Пахло печеным. Маленький племянник в ночной рубашке стоял возле его кровати и что-то рассказывал на своем языке: “Гу-у... Гу-у... Угу-гу...” И засмеялся довольный, увидев, что Илья проснулся.
Вместе с малышом вышли во двор, где, несмотря на ранний час, уже кипела жизнь. Старенькие “Жигули” стояли с открытым багажником, и тетка Клава укладывала туда, словно в просторный ларь, сумки, пакеты, стеклянные банки с закруткой. Помогала ей мать. Девчата бегали на посылках.
— Буту поболе нарежьте... Николай любит лучок в окрошке.
— Откидное молоко не забудь в холодильнике.
— Коробок с яичками на сиденье. Или под ноги постановь.
— Чтобы наступить да подавить все.
Это собирались в отъезд, на рабочую смену, там две недели кормиться. Дело серьезное.
Илья вспомнил о ночном и спросил:
— А где Николай? Сетку проверяет?
— Он уж до свету смотался, — ответила бабушка. — До чего моторный. В огороде он. Угождает девкам. “Сделай нам рыбу, сделай нам рыбу в печур ке. Мы ее любим”, — передразнила она девчат и закончила: — Порунцов им хороших. Не дают дыхнуть человеку. Обошлись бы. Давай мне этого генера ла. Одену... А то кутун потеряешь, — пригрозила она малышу.
Малыш расплылся в улыбке, переходя на руки к бабушке. Он всему улыбался, радовался, тем более в утренний час, когда светило нежаркое солнце, на дворовой да огородной зелени переливами сияла роса, временами на траву падали спелые груши со старых развесистых могучих “дулин”.
В огороде, в затишке, возле летней печурки хозяйничал Николай. В открытом казане варились раки в кипящем, даже на понюх остром укропном рассоле. Рядом, из черного жестяного короба, валил кислый дым. Под коробом тлели угли.
Увидев подходившего Илью, Николай доложил с удовольствием:
— Все по плану и даже — выше. Серушки да красноперки — на жареху. Я их почистил и присолил. Бабка на завтрак пожарит. А тута, — шумно понюхал он, — пара рыбцов да три душмана. Горячего будет копчения. По-нашему. И раки попались. Вон он идет, главный едок.
По огородной дорожке спешил к деду малый Андрюшка.
— Моя лопота... Казачок кривоногай... Так мы с тобой и не погутарили толком. Все некогда.
Николай присел, Андрюшка потянулся к нему. И они встретились лицом в лицо: задубелая темная кожа, седая щетина и нежный, еще розовый ото сна бархат детского личика.
— Гу-гу... Гу-гу-гу... — принялся толковать Андрюшка. — Гу-гу... Николай внимательно слушал его, все понимая.
