громкой тишины в наушниках, переживаешь внезапный ужас, вскакиваешь с кресла, делаешь несколько быстрьж шагов к проигрывателю, лихорадочно щелкаешь кнопкой, минуя предшествующие дорожки, вновь запрыгиваешь в кресло, укутываешь ноги в плед (окно открыто, за окном — январь). Пользоваться пультом отчего-то не хочется, как будто ошарашивающее, болезненное переживание окончания является частью ритуала.
Винография: “Chateau Fleur Saint Esperit”. Bordeaux, 2004.
Итак, вот оно: “Есть городок в Северном Онтарио”.
В каком таком Северном Онтарио, слышишь? Спрашиваю я его, себя, любого рядомбредущего по жизни. Любого рядомлежащего, рядомсидящего, рядомстоящего. В каком, к бису, Онтарио, к тому же Северном? Я там не был. Янга что-то спрашивают, а он им — мол, родился в Торонто. Вы знаете, что такое родиться в Торонто? То-то. Ро. Он. То. Онтарио начинается с того же, чем кончается Торонто. Никто не знает, что такое родиться в Торонто. Я тоже не знаю. Наверное, так себе. А может быть, хорошо. В любом случае, рождаешься в Торонто, а поешь о городке в Северном Онтарио. Там, именно там, и синие окна позади звезд, и желтый месяц, и птицы, бросающие тени на наши глаза. И все это делает нас беспомощными. Оставляет нас таковыми — в тихой дрожи воспоминания о том, чего не было. Нам никто не поможет, и мы себе не поможем, вот что значит вспомнить городок в Северном Онтарио. Голые мы на ветру, жалкие, бедные, анимула, вагула, блан-дула. Душенька наша скитается, но помнит то самое Северное Онтарио. И я помню. Там были желтые окна под синим небом. Много желтьж окон. Россыпи огней, когда вьжодишь на улицу после шести вечера зимой. Иногда луна, иногда месяц — такой особый советский месяц, неопасный, заставляющий вспоминать мультфильмы, а не бородатых идиотов в чалмах, размахивающих калашами. Что же до птиц, то только летом. Теплыми вечерами они чертили линии на фиолетово-розовом небе, и сердце млело от восторга, ах, и я так полечу, дайте срок... Не полетел, и мстит Северный Онтарио, является то во сне, то в песне. Беспомощный. Беспомощный, безнадежный, не полетел. И опять встаешь с кресла, но не для того, чтобы поставить ее еще раз, нет. Достаешь совсем другой диск, отщелкиваешь пультом раз, два, три, и вот он — “Dirty Old Town”. “Старый грязный горд”. Мы еще повоюем!
Винография: чашечка теплого саке перед обедом.
Когда я впервые услышал “Беспомощного”?
Кажется, в самом конце семидесятых. Старшеклассник, я частенько наведывался на толкучки, толчки дискачей: в отделе пластинок ГУМа, “Мелодии” на Калининском, магазине на “Октябрьской”. В один из таких вояжей был куплен или выменян диск “Кросби, Стиллса, Нэша и Янга”.
Какой? Просматривая сейчас обложки их альбомов, понимаю, что мне попался “So Far” (“До сих пор”). Сборник с двух первых пластинок, разбавленный двумя новыми вещами. На нем имеется и “Беспомощный”. 1974 год. Эпоха бешеного успеха, стадионных турне и — тяжелого кризиса внутри группы. Раскрутившим команду менеджерам позарез требовался новый альбом, родить который она явно была не в силах.
“До сих пор” не произвел на меня тогда особого впечатления. Это не было ни Джими Хендриксом, ни “Лед Зеппелин”, в такт которым я самозабвенно барабанил дома за самодельной ударной установкой. На их фоне “Кросби, Стиллс, Нэш и Янг” выглядели вяловатой копией “Битлз”. Теперь понятно, что я просто- напросто не был готов воспринять алхимию их четырехголосного расклада, идеально взвешенные и смешанные фолк, кантри, рок. Позволю себе обобщение: русские любители рока оказались глухими и к фолку, и к кантри. Ни о какой популярности этих жанров в СССР говорить не приходилось. От “настоящего” рока требовались экстравертность и некоторая инфантильность; диланы и донованы оставались за бортом. Что же до алхимических взвесей, поблажки по части сложности делались исключительно в рамках “прогрессивного рока”, унылого детища консерваторских выпускников.
Винография: последние полстопки “Pineau FranQois Ier”.
Здесь было бы нелишним задать вопрос психологический,
даже, пожалуй, философский: почему вплывающая в сознание картина маленького городка, где лирический герой провел свое детство, оставляет его беззащитным? Не будем отмахиваться от такого вопроса, хотя наш ответ неизбежно станет покушением с негодными средствами. Не будем. К примеру, вы идете по улице, торопитесь на работу или направляетесь в ближайший торговый центр, намереваясь заняться шопингом. Или просто выскочили пропустить кружку пива, чашку кофе. И здесь, на залитой солнцем улице, или в замерзшем мрачном переулке, вашему внутреннему взору вдруг является нечто дрожащее, обморочно-трепетное, головокружительно сладкое и страшное разом. Вы видите свою еще совсем юную мать, которую недавно похоронили. Россыпь солдатиков на вытертом ковре дедовской квартиры. Драматические закаты над Заволжьем и себя на волжском откосе, рядом друзья, подруги, мятая пачка папирос “Беломорканал” Первой фабрики им. Урицкого лежит на мягкой майской травке возле тонкой лодыжки... как ее звали? вы пытаетесь вспомнить, не выходит. Одна картинка, чистая визу-альность, знаки, которые не означают для вас уже ничего или почти ничего. Остается сердечная боль, дрожь, пробегающая по пищеводу, чтобы завершиться комом в горле, набухание слез. Вы беспомощны. Вы беспомощны потому, что ничего этого уже нет и уже не случится с вами никогда, но не в том дело. Важно, что этого никогда и не было. Ложь, вы слышите, ложь, не было этого! Не было ни матери, ни солдатиков, ни закатов. Вы придумали все, потому что сейчас у вас тоже нет ничего. Нет ни офиса, ни шопинг-центра, ни даже любимого кафе. Есть только ощущение жизни, сновидчески мягко и бесшумно уходящей под уклон безо всякого вашего участия, вы ускоряетесь с каждым прожитым днем, оставаясь при этом на месте, — что может быть ужаснее! Вы не можете ничего, даже пошевелить рукой.
