лишь бы взглянуть на блондинку, прекрасную, как ей мифологически положено, без извилин, достать из кармана деньги, или он расплачивается карточкой, взять билет, всего-то, словом не перекинулся, жалкий предлог подойти к девочке близко, Поленька, ах, Поленька, от Поленьки улыбка, скорей, такая, знаете ли, полуулыбка, сокращающаяся до слабой игры в углах сжатых губ, воздушное письмо Моны Лизы, и тихое сияние, и насмешливый блеск в глазах, если помните, Аннабелла отчасти голландка, откуда вам помнить, я сам не помнил, специально заглянул в книгу, ни для чего не нужный пустячок, мы и его подверстаем, короче, Набоков присутствует, ну и как бы под сурдинку русская тема вместе с ним, в латентном, так сказать, состоянии, ничего, она еще зазвучит, еще как зазвучит!
Познакомиться с девицей не хватает у Боба внутреннего ресурса, казалось бы, чего уж проще, нет, решительно невозможно — все как у Кречмара. Между тем у прекрасной есть кавалер, не многим лучше морковки, безымянный, безликий байкер, шлем ему вполне заменяет лицо. У Магды тоже ведь был мимолетный кавалер-мотоциклист, правда, неудавшийся, — так это его правнук. В какой-то момент блондинке, как и Магде в свое время, надоедает ждать, она проявляет инициативу.
Йос Стеллинг вышивает здесь по готовой канве. И автокатастрофа
(будет и автокатастрофа) надобна не только для хотя и важных, но все же технических сюжетных нужд, но и как метафора: она материализует внутреннюю слабость и уязвимость Боба, подобно тому как материализуется слепота Кречмара, облекает ее в плоть и кровь, — что лучше подходит для метафоры, чем плоть и кровь? Вот ведь и Гумберт Гумберт умирает от закупорки сердечной аорты: диагноз, как бы (впрочем, почему “как бы”?) специально придуманный, дабы перевести на неуклюжий медицинский жаргон “разбитое сердце”.
Конечно, едва вышедшая из девчоночьего состояния блондинка может работать в киношке, а немолодой интеллектуал — испытывать к ней неодолимое влечение и безо всякого Набокова, и дорожные ужасы случаются порой без оглядки на мэтра. Да уж больно хорошо все рифмуется. Ладно, в конце концов, это не более чем милые пустячки, радости для тех, у кого роман с русским романом, — река Йоса Стеллинга течет совсем в ином направлении, а впрочем, как знать, пустячки — не пустячки, река, конечно, течет, куда велит ей Стеллинг, да только в прибрежных зарослях появляется время от времени узнаваемый человек с сачком и становится достопримечательностью пейзажа.
Вот блондинка уже у Боба дома, вот ужо сейчас у них все заладится. Я за него переживал.
Тут начинается ужасное.
Совершенно ниоткуда, ветром надуло, черт догадал, является тихий монстр в шапке-ушанке с каким-то немыслимым, времен Второй мировой войны, чемоданом, кого там хуже незваный гость, эдакая недотыкомка из России с непереводимым ни на какие человеческие языки самоименованием “Душка”1, поселяется в квартире Боба в качестве домового. Поскольку у хозяина и Душки нет общего языка, общение их невербально.
С безымянной блондинкой — пора бы мне ее для удобства как-нибудь уже именовать, почему бы не Магдой, пускай будет Лолита — тоже нет общего языка, ну так вербальность и тут условна, сведена к минимуму, ничего, как-то обходятся, в конце концов, ей достаточно тихо улыбаться, короткого ума ее хватает на то, чтобы попридержать язык, да и говорить, собственно, не о чем, общий бэкграунд отсутствует. Справедливости ради: Йос Стеллинг вообще не жалует диалоги, кому нужны слова, рационализация жизни, измена визуальной природе кино, в других фильмах то же самое.
При появлении Душки девушка прощается: находиться в одном помещении с этим ласково и прилипчиво услужливым, омерзительно бесполым пришельцем ей физически невозможно. Да и незачем.
“Душка” — слово неопределенного рода: сразу и мужского, и женского. Есть намеренная странность в имени Винни Пух. В голову приходит и Карлсон (мущинка), хотя с именем у него никакой двусмысленности.
У добросердечного и совестливого Боба не хватает решимости выставить незваного гостя на улицу. Тем более что на голландской улице всегда идет дождь. Европейская политкорректность бессильна перед иноприродным существом. Бог знает когда, на каком-то кинофестивале на юге России, легкомысленно и бездумно дал странному аборигену визитную карточку, мало ли таких карточек роздано? — теперь расплачивайся. Отчаянная запоздалая попытка избавиться от этого ужаса ни к чему не приводит.
Душка превращает квартиру Боба в отвратительную помойку, заполняет собой решительно все, варит борщ, что может быть гаже, слово-то какое, язык сломаешь, что русскому здорово, то немцу смерть, как, неужели не нравится, и смотреть тошнотворно, ладно, давайте-ка сюда вашу тарелку, вкуснота-то какая, пальчики оближешь, ничего в еде не понимает, неблагодарный, ишь, нос воротит, обидеть норовит, а он-то старался, делает существование хозяина, переставшего быть хозяином, призрачно-страдательным, вообще невозможным, лишает его Лолиты, лишает воли, здоровья, обессиливает, превращает в калеку, простодушно-изощренно проказничает, позванивая чайной ложечкой в стакане, пуская тем же стаканом солнечные зайчики в глаза страдающего от этих незатейливых манипуляций, униженного, не имеющего сил избежать их Боба.
Так Горн щекотал травинкой лицо ослепшего и бессильного перед невидимой “мухой” Кречмара. Правда, мотивы у них разные: гнусный постановщик “карикатур” холодно глумится, духовно напитываясь страданиями жертвы, а Душка так, просто, игра такая, он же любит Боба, искренне к нему привязан, куда ему без него, но зайчики, но ложечка, но Боб, ах, смехота! Мотивы разные — структура сцены одна.
Русского ли человека трудно привязать к себе? Так можно привязать, что после будешь думать только о том, как бы его отвязать от себя. Я думал,
