Но, несмотря на то что совершили с этими людьми и что некоторые
из них совершили сами — тоже не ангелы, — я всегда вспоминаю их с теплотой.
Обычный разговор в курилке:
— Рядом с тобой кого-нибудь убивало?
— Конечно. Нас вместе. Мне в бок, а ему в спину.
Находился дизелятник в Первом комендантском полку. Ирония судьбы. Или чья-то жестокая шутка. Дело в том, что полк этот — самый что ни на есть привилегированный. Показной. Попасть туда с улицы практически невозможно — только по связям или за деньги. При этом надо иметь рост не меньше ста восьмидесяти.
В этом полку находится и рота почетного караула. РПК. Когда вы смотрите по телевизору, как в аэропорту президентов разных стран встречают красивые солдаты, стоящие по бокам красной ковровой дорожки, — в идеально подогнанной форме, с аксельбантами, в блестящих сапогах из мягкой яловой кожи стоимостью четыреста долларов пара, белых перчатках и с лихо задранными подбородками, — знайте, что в одной казарме с этими солдатами живут и дизеля.
РПК называли слонами. Мы дизелятник, они — слонятник. Потому что по шесть часов в день они топали на плацу. Вся их военная подготовка заключалась в шагистике. Маршировали, упражнялись с карабином, тянули ногу. Удар стопы об асфальт должен быть четким, звонким, громким. Всей подошвой. Всей ротой. Одномоментно. Пятьдесят минут топота, потом десять минут растяжки. И снова топот. Как правило, к концу службы у всех расшатаны колени.
Тренировки почетного караула были балетом. То, что они вытворяли со своими карабинами, — искусство. Украшение любого парада. Очень красиво.
А в это время в сортире второго этажа курили мы и смотрели на них через окно. Мы не завидовали. Не мечтали туда попасть. Это было невозможно. Дизелятник и слонятник существовали в одной казарме, но в параллельных мирах. Они почему-то сошлись в этой точке времени и пространства, но не пересекались совершенно и никакого влияния друг на друга не оказывали. Перехода из одного мира в другой не существовало. Слишком разные жизни. Слишком разные судьбы. У них — белые перчатки, президенты и почетный караул у Вечного огня. У нас — вши, окопы, голодуха, оторванные пальцы, контузии, тюрьма. Вши не перевелись даже здесь, в Москве, — подаренный мне одноклассником шерстяной свитер пришлось выкинуть, вывести гнид из него не было никакой возможности.
Мы для них были наглядным пособием — я знаю, офицеры говорили: будете плохо служить, отправим в Чечню. Ваше наказание вон, за окном, курит в сортире второго этажа. Это не просто угроза, это реальность. У нас в учебке одного сержанта отправили на войну за то, что он пропил овчинный тулуп. И они служили. Тянули ногу как надо.
Кем они были для нас, не знаю. Марсианами, наверное.
В полку мы были вроде как сами по себе. Армии не принадлежали. Служить не служили, просто ждали решения своей судьбы. Вместо формы какие-то разномастные тряпки — кто в чем приехал. Парадка, х/б, камуфляж, афганка, бушлаты, шинели, ботинки, берцы, сапоги, кроссовки. Кто-то с медалями. Кто-то с нашивками за ранения. Кто-то без медалей, без нашивок и без пальцев. Строем не ходили — после войны и перед тюрьмой заставить нас маршировать было невозможно. Всем на все плевать. Все равно выход один, так чего лишний раз прогибаться? Когда мы шли в столовую, то офицеры хватались руками за голову — стадо.
Командовал дизелятником полковник Зимин — кругленький жизнерадостный Винни Пух, любивший трепать солдат по щеке. Он все время был в отличном расположении духа, всегда шутил, громко говорил. Повторял, что все будет хорошо. К солдатам был доброжелателен. При каждой возможности разрешал свиданки и увольнения. Но в казарме он появлялся редко и был далек от наших проблем. У меня всегда было ощущение, что он вот-вот удивится: “Как? Неужели вы были в Чечне? А что, у нас там война? Вот те раз… Ну-ну, все будет хорошо. Так почему же вы, говорите, сбежали?”
Поэтому рулил всем на дизелятнике подпол — я забыл его фамилию. А лицо помню хорошо. О нем у меня остались неприятные воспоминания. Распределением солдат заведовал именно он. Решал, кого в Чечню, кого нет. За распределение ближе к дому брал деньги. Мог за деньги и попытаться от тюрьмы отмазать. За большие мог и комиссовать. Намекал на взятку и моим родителям. Мы не дали.
Был лейтенант по кличке Жало. “Жало” на армейском языке означает “лицо”. Лицо у Жала было именно “жало”. Длинное, как у лошади, топорно и криво рубленное, словно пьяным плотником, с тяжелым выдвинутым подбородком, над которым, почти соприкасаясь с ним, нависал огромный нос. Дополняли картину низкий лоб с залысинами и большие, близко посаженные глаза. Был он исполнителен, неинициативен, неумен и жесток. Солдат за людей не считал. Наибольшую ненависть вызывало то, что Жало и сам был срочником, — двухгодичник, после института.
Остальные к нашей жизни отношения не имели. Но в массе своей за солдат нас не считали — так, сброд какой-то, давно всех пересажать пора. Да и сложно ожидать чего-то иного от “приарбатского военного округа”. Бытие определяет сознание.
На этих лакированных офицеров мы действовали как красная тряпка на быка. Каждый второй считал своим долгом докопаться до формы одежды, незастегнутой пуговицы, неотданного воинского приветствия. Андрияненко однажды прошел мимо какого-то майора, совершенно на него не отреагировав, — ТАМ никто не носил знаков различия и никогда никому не отдавал честь, за это могли и в зубы дать —
