Это же Леонов, черт подери вас, дорогой критик! Хорошо, что вы этого не знали.
Обсуждение книги состоялось на президиуме Союза писателей 5 мая 1936 года. Присутствовали сам Леонов, первый секретарь СП Александр Щербаков, друг Леонова Бруно Ясенский, критики Нусинов, Серебрянский и другие.
Частично итоги обсуждения были, как и в случае со “Скутаревским”, опубликованы на страницах “Литературной газеты”. Три литературных спеца высказываются в № 27 “Литературки”: Лежнев, Шкловский, Левидов.
Все именитые, и все во первых строках вяло похваливают роман, но к финалу идут на попятную.
Лежневу не нравится, что Леонов так и не освободился от влияния Достоевского: например, разговоры Курилова с Протоклитовым “напоминают разговор Раскольникова со следователем”.
Шкловский сетует, что роман “слишком благоразумно построен.
В нем настоящее взято как прошлое. Когда делали ткань из асбеста, то плели асбестовую нитку вместе с льняной и лен потом выжигали”. Вот так у Леонова.
Левидов спорит со Шкловским и говорит, что Леонов вовсе не благоразумен, напротив, он “самый взволнованный романтик эпохи”, но эта взволнованность ему как раз и вредит.
В общем, кто в лес, кто по дрова, но все настроены раздражительно и брезгливо.
Немного исправляет ситуацию лишь в этом же номере опубликованная статья, вернее — стенограмма выступления Ясенского под названием “Идейный рост художника”: друг Бруно одной рукой ограждает Леонова от ударов, другой сам его пихает в бок; но в общем статья куда доброжелательнее многих и многих иных: “…когда советский автор в своем новом романе идейно вырастает на целую голову, простительны и ошибки. Это накладные расходы всякого большого начинания”.
Жаль только, что Ясенский ничего не понял в романе.
Партия и лично товарищ Сталин все это время не высказывают никакой определенной позиции, хотя Леонов этого, кажется, ждал.
В иные времена ожидание литератора, чтобы именно власть его спасла от нападок, могло бы показаться диким, но тогда, в 30-е, советские годы это как раз было в порядке вещей. Просто потому, что вся пресса так или иначе была советской прессой — и, значит, выражала точку зрения советской власти. И если в советской прессе шельмуют каждый новый роман Леонова — значит, он не нужен власти, равно как и стране. И иного понимания этой ситуации не было.
Леонов снова переживет период и душевного раздражения, и сердечной растерянности: да, он сомневался во многом — как живой и мыслящий человек, да, он не являлся ортодоксом социалистической доктрины — но он и правда уже был готов воистину поверить в нее. И тут — такие нежданные и злые удары; не того ждал писатель.
В марте 1936-го состоялось собрание московских писателей — в связи со статьями в “Правде” о формализме в искусстве. Неизвестный информатор докладывал в НКВД по этому поводу, что собрание “прошло вяло… было плохо подготовлено”. Зато он записал слова Леонида Леонова, неожиданно резко высказавшегося о судьбе литератора в Советской России, отдельно поминая очередную рецензию на “Дорогу…” от некоего Зелика Штейнмана, появившуюся в ленинградской “Красной газете”.
“И это, как и все другие широкие собрания, ничего не дадут ни писателю, ни партии, — повысил голос Леонов. — Надо же понять, что когда писатель говорит перед широкой аудиторией, он не может забыть о том, что он является общественным деятелем, не может забыть, что его слова имеют политический резонанс. А следовательно, писатель о своем не заговорит, по-настоящему не скажет. Как бы ни говорил докладчик, а все-таки каждый, идя на это собрание, думал о том, будут или не будут его бить.
Да и как не думать, когда какой-нибудь Зелик Штейнман может одной рецензией поставить под вопрос смысл более чем двухлетней работы. Конечно, боишься, что могут бить, и, конечно, предпочитаешь молчать, отсиживаться и ничего не печатать.
Бабелевская тактика умна: переиздавай одну и ту же апробированную вещь, а новое в печать не давай. Если появится еще такая рецензия, как рецензия Штейнмана, я закрою лавочку, перестану писать. Пусть партия решает, кто ей нужней: я — художник или критик Штейнман”.
Но партия по-прежнему молчала.
“И как быть теперь? И что ждать теперь? Правильно ли поняли его? Может быть, не поняли вообще? Может, оно и к лучшему…” — нечто подобное мог думать Леонов, и терзаться, и сомневаться, и порой приходить в ужас: время за окном вполне способствовало возникновению таких реакций.
Ладно, если сомнения о содеянном мучают человека день, другой или третий: поседеешь на полголовы, но выживешь все равно. Однако Сталин не отвечал Леонову несколько лет. Не было вообще никакой реакции.
