1
Голосит застолье, встает поэт, открывает рот (кто его просил?).
Человек сгорел — бил тревогу Фет, но Марию Лазич не воскресил.
Человек горит, испуская дым, пахнет жженым мясом, кричит, рычит.
И, январским воздухом молодым не утешившись, плачет или молчит.
Ложь, гитарный наигрыш, дорогой. Непременно выживем, вот те крест.
Пусть других в геенне жует огонь и безглазый червь в мокрой глине ест.
И всего-то есть: на устах — печать, на крючке — уклейка, зверь-воробей
в обнаженном небе. Давай молчать. Серой лентой обмётанный рот заклей,
ибо в оттепель всякий зверь-человек сознает, мудрец не хуже тебя,
что еще вчера небогатый снег тоже падал, не ведая и скорбя,
и кого от страсти господь упас, постепенно стал холостая тень,
уберегшая свой золотой запас, а точнее — деньги на черный день.
2
Что есть вина, ma belle? Врожденный грех? Проступок?
Рождественская ель? Игрушка? Хлипок, хрупок,
вступает буквоед в уют невыносимый,
над коим царствует хронограф некрасивый.
Обряд застолья прост: лук репчатый с селедкой
норвежскою, груз звезд над охлажденной водкой,
для юных нимф — портвейн, сыр угличский, томаты
болгарские. Из вен не льется ничего, и мы не виноваты.
О, главная вина — лишай на нежной коже —
достаточно ясна. Мы отступаем тоже,
отстреливаясь, но сквозь слезы понимая:
кончается кино и музыка немая
останется немой, и не твоей, не стоит
страшиться, милый мой. Базальтовый астероид,
обломок прежних тризн, — и тот, объятый страхом,
