Истомин шел, приближаясь к освещенной территории. Вдруг над головой его зажглась маленькая яркая точка. Погорела не более секунды и скользнула вниз, на одежду, как падающая звезда за пазуху счастливцу. Истомин вспыхнул факелом — все на нем было пропитано бензином. Раздался крик, резкий и безнадежный, — так кричат только один раз в жизни, когда не остается надежд на спасение. Пылающая фигура в лохмотьях пламени заметалась по площадке перед постаментом с поверженным памятником, ни на секунду не переставая рвать своим воплем перепонки. Что-то на нем хлопнуло, и все вокруг на секунду озарилось нестерпимо белым, ослепляющим светом. Стрелки у машин схватились за глаза, со стонами согнулись пополам, присев на мокрые плиты.
Белка и Сатир, окаменев, лежали лицом в землю под деревьями, зажатые между забором и засадой. Услышав хлопок, первым пришел в себя Сатир. Вскочил на ноги, поднял Белку и потащил к забору. Они старались не смотреть в сторону, куда ушел Истомин, но всей кожей чувствовали движение теней от огня и на самом краю зрения видели живой факел, мечущийся вокруг поверженного великана. Пошарив по земле, беглецы действительно нашли доску. Приставили ее к забору и перелезли на другую сторону. Соскочили вниз. Белка немного подвернула ногу, Сатир ничего не заметил, а она не показала вида. За забором в черное небо взлетали “огненные шары”, фонтаны “живого серебра”, “золотые змеи”, “вальсы цветов”. Это рвались фейерверки, которыми Истомин обвязал себя. Искры вылетали из него, как сгорающие пчелы из полыхающего улья. Камера спокойно и бесстрастно запечатлевала самосожжение.
— Что это? — завороженно зашептала Серафима.
— Миф. Великолепный новый миф, — понял Сатир, и внутри него все опустело от такой догадки.
— Надо расходиться. Поодиночке легче уйти. Ты туда, я сюда.
Невидимый Сатир кивнул невидимой Белке, и они побежали в разные стороны. В другое время он, вероятно, радовался бы весенним зайцем, но сейчас его уши продолжал резать крик горящего заживо Истомина. Ни мыслей, ни чувств не было, был только этот крик как конец всего, как торжество вселенской смерти.
Сатир бежал недолго, не больше пары минут, как вдруг услышал далекий собачий лай. Судя по тому, что звук перемещался, собака кого-то преследовала. Его как обожгло. Он ринулся в ту сторону, откуда слышался лай. Бежал отчаянно быстро, чувствуя, что сейчас все зависит от скорости. Временами терял направление, останавливался, прислушивался к трепещущей лесной тишине. Поймав отзвук, снова срывался и несся, с треском и скрежетом продираясь сквозь заросли. Вскоре он понял, что находится совсем близко, и в это время лай остервенел, забился, перейдя в хрип и рычание. Собака настигла жертву и рвала ее. Сатир побежал изо всех сил. Вскоре увидел меж деревьев неясный мечущийся ком, от которого неслись отчаянные крики и треск рвущейся ткани. Вблизи стали видны контуры человеческой фигуры, корчащейся на земле, и вцепившейся в нее собаки. Животное только начало поворачивать голову навстречу Сатиру, когда удар тяжелого ботинка с хрустом отшвырнул ее в сторону. Тварь покатилась по земле, нелепо изгибаясь, попыталась встать на передние ноги, но сломанный позвоночник не слушался, и она завалилась на бок, перебирая лапами и всхрапывая. Сатир бросился к Белке. Приподнял голову и увидел ее шею в глубоких царапинах и отпечатках зубов. Из ран обильно, толчками текла кровь. На лице чернели ссадины, в стекленеющих глазах метался ужас.
Не понимая произошедшего и боясь даже думать об этом, Сатир прижал Белку к себе и закричал, как кричат дикие звери в чащах, обнаружив после прихода с охоты, что их логово разорено, а детеныши, маленькие, беззащитные и доверчивые, как первая трава, убиты и изорваны в клочья. Он завыл, обвиняя небо, спрятавшееся в грязной вате облаков, и вдруг
услышал, что с той стороны, откуда они ушли, приближаются, взяв след, новые собаки, сильные и бесстрашные в стае. Тогда он закинул Серафиму на плечи и снова побежал, как несколько минут назад, но теперь — чтобы избежать встречи. Вскоре понял, что, как бы он ни напрягался, как бы ни рвал мышцы, ничего не получится. Лай приближался, неумолимый и неизбежный, как зима. Когда стало ясно, что уйти им не удастся, он остановился, осторожно положил Белку на землю у ствола дуба и стал собираться с силами, ни на что больше не надеясь и ни во что не веря.
Он глубоко вздохнул, посмотрел на небо, затянутое тучами, так что ни единой звездочки видно не было, грустно послушал завывание приближающейся стаи, снова вздохнул. И тут что-то коснулось его ноги. Он дернулся, резко повернулся, готовый ко всему, и увидел две светящиеся точки материнских глаз. Он бросился к ним, обнял старый живой пень, заросший мхом и грибами, такой родной и любимый, что хотелось плакать. Корешки погладили его по голове и плечам, потом обхватили Белкино тело, подтащили к себе. Мать аккуратно и плотно укрыла собой своего сына и его чуть живую любовь. Сатир лежал, плотно прижавшись к истекающей кровью Серафиме, и думал, что все кончено. Возвращаться больше некуда, да и незачем. Псы окружили их и, потеряв след, стали озадаченно рыскать вокруг, пытаясь снова взять направление. Сатир решил, что от судьбы все же не уйдешь, как вдруг мать издала пронзительный скрип, глаза ее сверкнули так, что осветились окружающие деревья, а корни вылетели в разные стороны, похватав собак, и стали медленно сжиматься, как кольца удава. Собаки цапали желтыми клыками воздух, хрипели, царапали когтями землю, но все было безрезультатно. Через минуту на поляне валялись покореженные трупы пяти собак с вывернутыми шеями и высунутыми наружу почерневшими языками.
Затем несколько корешков, слабых и нежных, как новорожденные ужата, медленно оплели горло Белки и стали виться по нему, словно оглаживая, временами подрагивали, как от боли. Сатир сел рядом, чуть приподнял голову подруги руками, чтобы корешкам было удобнее охватывать раны, и с почти остановившимся сердцем стал смотреть за происходящим. Мать тихо постанывала, глаза ее то вспыхивали в темноте, то гасли, словно она вдруг теряла надежду. Сатир забыл о сгоревшем Истомине, о расстрелянном Ване, забыл, что по их следам могут и уже наверняка отправились преследователи. Он, боясь моргнуть, смотрел на маленьких и слабых “ужат”, затаив внутри немыслимую и самую простую из всех надежду. Надежду на жизнь.
Наконец корешки дрогнули, разжались и обессиленно сползли вниз, открыв красивую белую шею, на которой едва виднелись тонкие, как шелковые нити, белые шрамы. Белка кашлянула, дернулась и медленно открыла глаза. Мать поспешно отступила в ночь, на прощанье коснувшись руки сына. Он быстро обернулся ей вослед и чуть слышно прошептал:
