— Зря ты так, — сказал Сатир, встряхивая свою бутылку. — Нельзя разочаровываться в жизни.
— Ну конечно… — отмахнулся Эльф. — И что ж ты мне посоветуешь?
— А что тут советовать? — пожимая плечами, проговорил Сатир. — Например, можно повисеть, вцепившись в край крыши. Двадцать четыре этажа — хорошая высота. Хорошо прочищает мозги.
— Ты это серьезно? — спросила Белка.
— Вполне.
— Ты сдурел? А вдруг у Эльфа рука сорвется? И что тогда?
— В этом-то и весь смысл. Когда под тобой семьдесят метров пустоты и вся жизнь твоя зависит от кончиков пальцев, думается намного легче и правильней.
Эльф снял капюшон, прошелся вдоль края крыши, посмотрел на город, сияющий, словно россыпь драгоценностей из про2клятого древнего клада. Каждый огонек манил к себе, обещая неопределенное маленькое счастье. Каждая искорка будто бы пела тоненьким сладким голоском о тепле, уюте и безопасности. И все вместе они превращались в могучий хор сирен, зову которого было невозможно противиться, если только не завязать себе глаза и не заткнуть уши. “Нет, это не хор сирен, — возразил сам себе Эльф. — Москва, как любой город, похожа на угли остывающего костра, которые только-только начали покрываться пеплом. Безумно красивые, все еще хранящие жар огня и даже способные зажечь огонь, но в себе огня уже не несущие”.
Эльф лег животом на край крыши, замирая от страха, медленно спустил ноги вниз и, потихоньку опускаясь, повис на пальцах. Осторожно перехватывая руки, развернулся лицом к городу и замер. Висеть с вывернутыми руками было намного тяжелее, но гораздо интереснее. Как будто ты находишься в полной темноте в открытом космосе и смотришь оттуда на скопище железа, камня и слепящего электричества. Эльф замер. Ботинки со стальными мысами на мощной подошве вдруг стали неимоверно тяжелыми и потянули вниз. Капюшон хлопал, будто обвисший под встречным ветром парус. Эльф пошевелил вздрагивающими от страха и напряжения пальцами рук, поудобнее устраивая их на холодном влажном бетоне.
Неожиданно рядом с ним опустилось гибкое изящное тело Белки.
— Не возражаешь, если я тут с тобой повишу?
— Как хочешь, — с нервной хрипотцой в голосе разрешил Эльф.
Ветер, словно пес, тут же вцепился в полы расшитого пончо Серафимы и принялся шумно трепать их.
Снизу доносились хлопанье дверей, смех и крики людей, лай собак, урчание движущихся машин. Звуки эти уходили в небо и отдавались где-то высоко за облаками гулко и грозно, как в колоколе. Эльф осторожно стукнул каблуком по выложенной мозаичными квадратиками стене, словно желая удостовериться в ее реальности. Каждая жилка внутри него трепетала от страха.
Белка покачалась, перехватываясь то одной, то другой рукой.
— Я тут недавно поняла одну очень важную вещь. Знаешь, в чем разница между христианами и коммунистами?
— Нет.
— В отношении к концу света, к апокалипсису. Христиане уверены, что люди — создания, испорченные в результате грехопадения, поэтому их деградация — процесс естественный, а апокалипсис — закономерный итог существования человечества. И по большому счету, христиане не собираются ему мешать. Они будут спасать отдельных людей. Из тех, которые придут к ним сами. У коммунистов — другой подход. Кстати, ты знаешь, что в начале века многие приходили к коммунизму из христианства? Так вот, коммунисты считали и считают, что человек не является изначально испорченным созданием и его можно и нужно заставлять жить честно и безгрешно. Но поскольку, предоставленный сам себе, он, как правило, начинает деградировать, то заставлять нужно сверху. Властно, жестко, а когда нужно, и жестоко. То есть коммунисты считают, что все человечество можно спасти для жизни вечной. Создать государство с такими законами, когда деградация будет наказуема и осуждаема. И таким образом спасти все человечество от гибели. Посмотри, насколько схожи десять заповедей христиан и “Кодекс строителя коммунизма”. Если ты найдешь там еще хоть одно значимое противоречие, кроме веры в Бога, то я готова сейчас же разжать пальцы.
Эльф задумался:
— Это слишком просто, чтобы быть правдой.
— А я уверена, что коммунистический строй в СССР спас для жизни вечной больше душ, чем вся предшествующая христианская эпоха, —
жестко сказала Белка.
