Тарахтит бензогенератор, по-нашему дырчик. Под гусеницами бэх горят костры. Дым слоями лежит на поле. Почти все люди сидят вокруг огней и жгут снарядные ящики. Никто не шевелится: лишнее движение — это лишнее тепло, а его мало. Апатия.
Самые ушлые сделали гамаки из подматрасников и развесили их под широкими носами БМП. Спят.
Грязная, заляпанная глиной по самые крыши техника криво стоит на раскатанной в метровые колеи земле.
Пролетает и садится вертушка. Кажется, это единственное движение в мире. В измороси ее движки работают приглушенно, кажется, что и воздушная волна от винтов мягче, ватнее.
Вертушка тоже заляпана глиной по самые лопасти.
Километрах в двух или трех видны дома города. В бинокль можно различить нескольких женщин у одного из подъездов. Они стоят там уже давно, почти не шевелясь. Разговаривают или нет — отсюда непонятно. На одной, помоложе, самодельные галоши из обрезанных сапог. Старуха в черном платке.
Больше ни одного человека. Только черные дыры окон и пробоины в кирпичных стенах. Следы пожаров и обстрелов.
В этом городе враги. Их не видно, они не стреляют, но они там. Их надо оттуда выбить и занять город.
За спиной работают гаубицы.
Если бы меня спросили, что у меня ассоциируется с этой унылой зимней слякотью Второй чеченской, я бы ответил: саушки. Вторая Чечня — это саушки. Их слышно всегда и везде, в любой точке этой войны.
Как стада слонов, они стоят на полях и вздыхают каждые две-три минуты. На каждом поле по стаду. Гул по земле, эхо в горах, затем короткое затишье с тарахтением дырчика и туманной ватой в ушах и мозгах, и снова вздох металлического стада, как метрономом, отсчитывающего войну. Непрекращающийся, нестрашный, методичный и неостановимый метроном. Стучит и стучит — день и ночь, день и ночь, на протяжении уже нескольких месяцев. Каждые две-три минуты. Это и есть цель существования стада. Прийти на это поле, стать и начать вздыхать каждые две-три минуты. Постоять тут несколько дней, сняться и переехать на другое точно такое же поле и начать охать точно так же там, не видя результатов своего вздыхания.
Выстрел — самоцель.
Он не ведет к сиюминутной смерти.
Ни один артиллерист не может сказать, сколько человек он убил. Ни один, проезжая мимо разбитого вдребезги села, не может сказать: “Это я расхреначил этот дом”.
Около каждой гаубицы прямо в глине валяется куча всякого барахла. Штабеля снарядных ящиков, стреляные латунные гильзы, пустые ящики, белеющие распахнутыми внутренностями досок, комья промасленной бумаги, шлемофоны, бушлаты. Среди этого добра возятся солдаты, таскают ящики со снарядами и кормят ими отстрелявшихся слонов, заталкивая латунные двухпудовые бананы в подачу.
Больше всего артиллеристы похожи на водил рядом с застрявшим в колее грузовиком. Их лица ничего не выражают. Им тоже на все плевать. Они таскают ящики, чтобы слоны вздыхали.
Вот так и убивают людей. Собственно говоря, эти замасленные солдаты в глиняных бушлатах и с пудами грязи на кирзачах и занимаются сейчас убийством.
Я сижу на броне. Смотрю на них. Мы, пехтура, испытываем к артиллеристам известную долю зависти — куда бы они ни приехали, у них всегда с собой дом. Улитки. Не надо рыть ямы в земле и спать потом в лужах — в башне всегда сухо. Не надо искать дрова — есть двигатель. Не надо коптить “летучую мышь”, отхаркивая забившую легкие жирную солярную черноту. Главное — следить, чтобы под откат никто не попал. А то вот так после ночного марша один парнишка заснул на казеннике — если ты метр с кепкой, на казеннике спать очень удобно, — а тут объявили стрельбу. Ночью в башне темно, освещение то ли не работало, то ли не включали. Орудие уже было заряжено. “Огонь, выстрел”. Сила отката у гаубицы несколько тонн. Парня, говорят, раскатало именно в мокроту.
Из кустов у подножия холма появляются пять человек. Они одеты не как другие люди на этом поле. На них нет бушлатов, легкие куртки заправлены в штаны, поверх курток подтяжки, резиновые сапоги закатаны. Они отличаются от остальных, как опытные походники от новичков — все в них предназначено для возможно быстрого передвижения по грязи. Нет ничего лишнего.
Это разведка. Возвращаются из Грозного.
Пятеро несут на носилках шестого. Сразу видно, что он убит.
