навредил. Ведь Ирод был у евреев жестким реформатором, как Петр Первый у нас, и они его не очень любили… Понимаешь?
— Да, — сказал Илья, хотя не все понял, ему казалось, что Нина подшучивает над ним. — Но наверняка еще есть свидетельства избиения, в других книгах.
— Нигде больше, — оживленно ответила Нина, — нигде, кроме труда писателя Матфея. Даже у Иосифа Флавия ни слова об этом, хотя он подробно изложил историю Иудеи того времени... Кстати, как думаешь, Илья, почему жена Лота оглянулась, уходя из Содома? Да потому, что забыла какую-нибудь ерунду. Зонтик, например. Может быть, дождь собирался. Или она вспомнила еще о какой-нибудь мелочи…
Илья слушал Нину и думал, вертя в пальцах лавровый листок, что у нее живой характер, своеобразное видение истории, но все портят ее резкие суждения, подобные маленьким истерикам. Ему хотелось сказать Нине, что библейские туманности — это сложнее, чем кажется, что тут надо или верить, или не верить, а рассуждать о них, сводя все к зонтику жены Лота и фантазии апостола Матфея, — все равно что выдергивать золотую нитку, торчащую из узора на бесценном мифологическом ковре.
Но Илья промолчал, полагая, что так будет лучше, спокойнее. Ему к тому же было не по себе оттого, что Нина скрупулезно изучила некоторые исторические детали, он твердо знал: истина в подобных случаях — не в точных датах и фактах, а в чем-то другом. Илья подумал, что зря приехал в Гауду, что мог бы провести этот вечер как-нибудь занятнее.
— Да, именно по-женски я жену Лота понимаю, — закончила свое рассуждение Нина.
В сумерках Илья уже не мог различить ее лица — Нина, одетая во все темное, почти слилась с деревом, и только внизу отчетливо белели ее кроссовки.
Над входом в дом засветился круглый плафон лампы, забранный металлической сеткой.
— Хороший у вас сад, — сказал Илья, поняв, что это мать Нины включила свет. — Мне пора... Спасибо за ужин. Обратно долго добираться. На поезде, потом на трамвае.
— Не люблю утренние и вечерние трамваи, — задумчиво произнесла Нина. — И метро тоже не люблю.
— Почему? — спросил он без интереса, по инерции.
— Там люди иногда так тесно прижаты друг к другу, но одновременно все абсолютно чужие, — ответила она.
Ничего не сказав на это, Илья встал со скамейки, засунул лавровый листок в карман своей кофты и невольно попытался представить, как будет выглядеть Нина, если вдруг превратится в соляной столп, но вообразил лишь ее лицо с блестящими кристалликами соли на губах.
— Пора мне, — повторил он виновато.
Чтобы попасть на улицу, нужно было вновь пройти через кухню, комнату и коридор и попрощаться с матерью Нины. Прощаться Илье было в тягость, хотелось просто тихо покинуть эту крохотную эмигрантскую резервацию, но единственный путь из сада лежал через дом. Нина вышла из-под дерева и молча направилась туда. Тучи к этому времени исчезли, и небо, обрезанное снизу черным ломаным контуром крыш невысоких домов, было темно-фиолетовым, густым. Илья пошел за Ниной к дому, к свету лампы над дверью.
