— Ну за это по полной, по полной! — услышал он и увидел, что держит уже не головню, а доверху налитый стакан.
После этого он быстро провалился во тьму и очнулся, когда было темно и снаружи. Багрово тлел углями костер, люди куда-то расползлись, но еще слышались голоса. Кажется, кто-то с кем-то ругался.
— Да кто ее будет есть! — Двусик вычленил чей-то голос и тяжело встал. Его мотало из стороны в сторону, пока он брел в темноту и— вышел к самой воде. Здесь было тише, но все равно кто-то копошился, слышался плеск и сдавленный, про себя, мат.
Двусик отошел в сторону и присел, нащупывая рукой воду. Постепенно становилось виднее. Двусик вдоволь попил и умылся. Стало холодно.
— Ты тут кто? Ты тут кто тут, а? — Рядом возникла тень и схватила его за лицо.
Двусик вяло перехватил чужую мокрую руку, опустил ее вниз, но к лицу полезла другая. Двусик нехотя отмахнулся, тень отодвинулась, а потом села.
Двусик вернулся к костру. Под деревом сидел повар, он качал головой и настаивал, что запечет рыбу. Не зря, мол, те ныряли весь день.
— Ну, хорош тебе, ну хорош! — кричала из темноты девушка. — Я иду домой! Я ушла! Я же ухожу! Гарик!
— Вон, пусть он испечет! — И повар выкинул руку в направлении подсевшего к костру Двусика.
— Да ты что! — взвилось из-за дерева. — Знаешь, как это называется! Скажи кобыле “тпру”, а то у меня губы замерзли!
— Ну ты там! Дя-а-ревня! Как была дур-р... рой... — Парень икнул и уронил голову.
Двусик грел над углями руки и пытался запустить хоть немного тепла за мокрый от воды ворот.
— Да вы ладно, это, не надо, я сейчас испеку, — успокоил он девушку.— Пусть он спит.
— Да не надо…
Но Двусик уже не слышал. Сам не ведая как, он нащупал язей, отыскал среди полного беспорядка фольгу, завернул, разгреб угли, засыпал и для большей скорости наложил сверху дров. Дрова все не разгорались, он вставал на колени и дул, обнажая красный жар угольков. Он дул, отдыхал и опять принимался дуть, приговаривая “сейчас”, и не замечал, что говорить некому: повар спал, а девушка ушла. Он в последний раз набрал воздуха, наклонился, в лицо ударило пламя, он не сразу откинулся и услышал, как в огне затрещали усы. Так пронзительно и так громко, как в печке береста.
Двусик все еще сидел на земле, задыхался от запаха паленой щетины и хватался за укороченный ус, когда в пределах освещенной поляны возник еще один человек. Самый трезвый или, может, уже проспавшийся, или посланный за своими друзьями.
— А-а... ну а... это... — пошевелил он пальцами в воздухе, пересчитывая людей. Двусик понял.
Вместе они двинулись к воде, нащупывая перед собой деревья. Острый и едкий запах вывернутого наружу желудка вывел их на пень у воды. Парень судорожно всхлипывал и без конца что-то повторял. Он сидел на корточках, будто врос, — а, действительно, ведь и врос, кроссовок не было видно, — в речную сырость песка. Его толкали и качали за плечи, но он вновь возвращался в свое прежнее положение и только повторял: “Зачем жить? Зачем жить?” Он плакал, всхлипывал и опять плакал.
Двусику наконец удалось повалить парня на спину, вытащить из песка его захрястнувшие кроссовки, вдвоем они его приподняли, но стоять человек не мог, напрочь отсидел ноги, и опять валился мешком. До поляны его дотащили волоком. Спящий у костра повар всхрапывал и пускал длинную радужную слюну. В свете пламени поблескивала бутылка.
— Тут осталось, — услышал Двусик. Поочередно они распили булькающий остаток.
— Понесли?
— Может, сам пойдет?
— Ни фига. Давай хоть туда...
