Новый Мир ( № 3 2009)

sub Искус леса /sub

 

Цивилизация, избалованная убавлением ночи, утратила живое чувство горизонтов существования. Истощение сакрального привело к упадку жизненной силы и оскудению представлений о предельных основаниях человечности. В фольклорных поисках литераторов находят соответствие реальные погружения горожан в дичь природы: цивилизованный человек отправляется в темный лес, взбадривая себя ситуацией пограничья.

Страх леса , когда-то породивший сказочное волшебство , означает осознание жизни как испытания. Архетип оставленности в дремучей чаще мира влечет пройти обряд жизни так, чтобы вернуться в место отправления. Вернуться инициированными — искусом реальности. Добыв дар, отважившись на поединок, испытав свою силу — начав сказку с начала.

Давным-давно у нашего порога жил-был лес.

Ты не генерал, и слава богу

Александр Карасёв. Чеченские рассказы. М., “Литературная Россия”, 2008, 320 стр.

Я долго не знал, с чего начать. Моя работа сопровождалась активным обсуждением в сети и в “бумажной” критике вышедшего вскоре после “Чеченских рассказов” романа Владимира Маканина “Асан”. Вещи родственные по теме (кстати, лестный отзыв Маканина — на задней обложке книги Карасёва), стоило прислушаться. И был любопытный момент. Он связан с некоторой растерянностью, с которой я впервые взял в руки сборник. Название говорит само за себя. На обложке — солдат на фоне руины. “Автор — ветеран чеченской войны” — этой фразой начинается текст на аннотации. “Слово к гражданским” — назвала свое предисловие Валерия Пустовая... Черт побери. Я не воевал (к счастью). Пока мы — подавляющее большинство из поколения двадцати-, особенно тридцатилетних — жили в свое удовольствие, получали образование, женились и разводились, наши сверстники гибли, калечились физически и морально в чеченской “зеленке”. Причем, как ни банально прозвучит, они калечились и гибли за нас. Что мы им можем сказать?

И что я как критик вправе сказать о том, какой увидел чеченскую войну прошедший ее художник?

И тут встретился интересный отзыв на упомянутый “Асан” Маканина. Здесь интересен сам взгляд на прозу о войне. Мой знакомый литератор и критик прошел Афган, писал об Афгане. Роман Маканина неприятно поразил его еще до выхода из печати. Классик современной русской литературы имел неосторожность признаться в одном из интервью, что черпал знания о чеченской кампании из бесед с воевавшим племянником. (Кстати, если Маканин так тепло принял рассказы Карасёва, то, быть может, и они повлияли на его взгляд на чеченскую трагедию, заняли свое место в большой мозаике?) Знакомый был возмущен: как, как можно замахнуться на такое, “всего лишь” поговорив с племянником?! Понятно, как он после этого принял роман, — и не он один.

Споры не утихают. Сейчас, когда я пишу эти строки, я еще не знаю, чем кончится история со скандальным ответом Владимира Маканина на статью Аркадия Бабченко “Фэнтези о войне на тему „Чечня”” (Владимир Маканин, “Блеск и слепота публицистики”, “Новая газета”, 2008 г., 15 декабря), но все это, увы, похоже на серьезный конфликт мэтра с генерацией молодых писателей-ветеранов. Маканин обвинил этих писателей в том, что личный опыт для них — альфа и омега. Маканин пишет, обращаясь к Бабченко: “Вас заносит и слепит Ваша собственная публицистичность”, обвиняет в присвоении “монополии на чеченскую войну” и бросает почти провокационное обвинение: “Кто это Вам сказал, что, повоевав, Вы знаете, что такое война?..” С другой стороны, несоответствие некоторым реальным фактам в романе Маканина действительно таково, что на это сочли необходимым указать не только “монополисты”, но и далекие от этой темы критики (см., например, статью Аллы Латыниной “Притча в военном камуфляже”, “Новый мир”, 2008, № 12).

Все это дает повод для многих вопросов. Вправе ли “штатский” художник, не видевший крови и трупов, писать о войне (случай Маканина)? Вправе ли “штатский” критик судить о военной прозе чеченского ветерана? И даже так: а вправе ли литератор, прошедший ту мясорубку, не писать о ней, не занимать ту нишу, которая уготована ему обществом?

В филологии есть термин — “горизонт читательских ожиданий”. Писатель всегда, сознательно или несознательно, ориентируется на то, чего от него хотят. Но вместе с тем он должен и бороться с этими