— Однажды ты пришел ко мне и сказал: милая, будьте моей женой. Не знаю, Александр, отчего я в тот раз тебе отказала. Может быть, потому, что ты был одет в синий костюм в полоску, а я — в зеленое платье. А синее и зеленое не так уж хорошо сочетаются. Тогда Сергей ответил: если хочешь, я переоденусь, и снял плащ.
Имена ее мужчин тоже менялись, бликовали и меркли. В темном холле журчал успокоительно телевизор, разучившийся показывать картинки.
В нем шла черно-синяя рябь по всем программам. Его все же, за неимением лучшего, смотрели довольно пристально, как не смотрят захватывающий фильм. В фильме “Полет над гнездом кукушки” уже это показывали. Но там, конечно, было что-то драматургическое, какой-то бунт. И телевизор в целом работал, просто отключался за неповиновение. А здесь, конечно, ничего такого. Старый линолеум, — может, в нем дело?
— Не правда ли, как чудесен аромат жасмина летней ночью?
Из процедурной тянулся медицинский горький запах.
— Вы возьмете с собой на следующую прогулку белый зонтик от
солнца?
Помаргивающие лампы дневного света вспыхивали и перегорали.
— А сколько лет подряд вы приезжаете в Феодосию?
В моем сознании тоже сдвинулось, я вспомнила феодосийский музей, там тушью легко был нарисован борей и мучительные фигуры русалок, художница, как помнится, почему-то умерла молодой. Кажется, дура, от неразделенной любви.
— Давайте еще вечером выйдем послушать концерт цикад!
Из угла тек низкий дребезжащий вой. Одна из несчастных плакала.
— Разве не прелесть вон те огни, что дрожат на воде?
Во второй палате за невидимым станком споро и механически двигала руками, словно перебирая челноки, высохшая тень ткачихи.
Я проводила безымянную в палату и пошла обратно: она оставила свои тапочки у двери. Ей хотелось погреть подошвы белым теплым от солнца камнем нашей несуществующей набережной.
В изоляторе на ночь свет не гасят. Он не слишком ярок, круглая лампа над дверным проемом — здесь никогда не было дверей, никаких следов щеколд — светила сама себе. В центре круга краска протерлась, и окружность этой полой луны придавала мертвым кроватям инфернальный вид. Где еще встречаются такие лампы? Может быть, в зданиях провинциальных вокзалов? В других больницах? Не знаю.
Днем ко мне приходила Настя — вероятно, самая юная из пациенток. Белизна кожи, весь год не видевшей солнечного света, и черные вьющиеся волосы, рассыпанные по плечам. Лицо было бы красиво, если бы не косоглазие и еще заячья губа, показывающая с одной стороны продолговатые белые зубы.
— Тебя за что сюда? — спросила она грустно.
Грусть овеивала ее всю, она словно плавала в облаке сожалений, неисполнившихся надежд, печали.
— Не за что, а зачем, — сказала я.
— И я тоже — зачем? — удивилась она.
— Наверное.
— Лечиться, зачем! — вставила Милаида Васильевна, которая чистила ногти пилкой в одном из накрытых белым покрывалом кресел, что стояли по обеим сторонам от проема.
Настя ушла, но скоро вернулась, в ладонях ее сияла черешня.
Нам позволили постоять у открытого окна в коридоре. Дорожки были мокрые от дождя, и какой-то пациент — из тех, кто лучше себя чувствует и кого используют на всяких мелких работах, — толкал тележку с алюминиевыми бидонами. Движения давались ему с трудом, но все же он был там, а мы — здесь.
