Словно — в новых временах.
А финальные строки — уютная лирическая утопия, последняя попытка сконструировать идиллию втроем:
Возвратясь, уютно ляжем
Перед печкой на ковре.
И тихонько перескажем.
Все, что видели, сестре.
Кончим. Тихо станет с кресел,
Молчалива и строга.
Молвит каждому: — Будь весел. —
За окном лежат снега.
Поэтически это так убедительно, что приводит адресата в восторг: «За что мне такое счастье, что у меня есть такой брат и такая сестра?»
Могла ли эта высокая и по-своему истинная (то есть не надуманная, не фальшивая) мечта- идиллия воплотиться в реальность?
Нет ответа на этот вопрос. Но и дальнейший ход событий нуждается в истолковании не только житейски-прозаическом.
В ходе разговоров об интимной жизни больших художников часто цитируется пассаж из письма Пушкина Вяземскому: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что она в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе!» Это «иначе» считается как бы последним словом, окончательным ответом. Между тем возможен вопрос: а как это «иначе»? Как соотносятся творческая свобода и раскованность любовного поведения?
Я ответил бы так: для подлинно творческой личности нет резкой границы между эмоциями духовно-эстетическими и любовно-эротическими.
В драматических ситуациях эта граница переступается — но не с примитивно-гедонистической, а с высокой творческой целью (как правило, неосознаваемой).Это первое «иначе».А неизменная цена за жизнетворческий любовный эксперимент — страдание. Вот «иначе» второе.
Подойдем с такой позиции и ко всей любовной жизни Блока, и к событиям весны 1906 года, субъективно изложенным двумя их участниками: Андреем Белым в двух его мемуарных произведениях и Любовью Дмитриевной — в ее неоконченных заметках «И были и небылицы о Блоке и о себе». При всей литературной неопытности Любови Дмитриевны она предстает здесь как личность по-своему творческая — именно в силу исповедальной раскованности, вызвавшей шок у Анны Ахматовой: «Тебя любили Блок и Белый. Промолчи». (У Ахматовой, впрочем, был весьма субъективный взгляд на жену Блока, даже на ее внешний облик. «Она была похожа на бегемота, поднявшегося на задние лапы. <…> Глаза — щелки, нос — башмак, щеки — подушки. Ноги — вот такие, руки — вот этакие» — такой словесный портрет зафиксирован в записках Л. К. Чуковской.)
Молчать никого не заставишь, но у каждого читателя есть неоспоримое право не читать, не знать о писателе того, что он, читатель, знать не желает. Это одна из возможных позиций. А другая — стремление к полноте знания житейского контекста, который и в творчестве художника иной раз помогает увидеть нечто новое.
