замечания по поводу нарушенной метрики очень напоминают легендарную попытку Жданова объяснить Шостаковичу и Прокофьеву, что такое мелодия.
В своих интервью Елизаров любит повторять, будто либеральная интеллигенция возмутилась тем, что он запятнал светлый образ ее духовного лидера — Пастернака. Это ему так хочется думать. Пастернак не святыня, а мастер. Мастерство можно обсуждать, это не предмет веры. У мастера можно найти изъяны и провалы. Наконец, изделие мастера можно просто не любить: так не любила Ахматова “Доктора Живаго”, так иронизировал Набоков над мелодраматизмом и шаблонными ситуациями романа, сожалея, что он не поднимается до поэзии Пастернака.
Меня же возмутило не само намерение Елизарова обвинить Пастернака в издевательствах над русским языком (чему охотно поверили интернетовские невежды), а апломб митрофанушки, поучающего грамотея. Сначала я даже хотела написать едкую статью и заверить Льва Данилкина, что он может спокойно продолжать читать “Сестру мою жизнь” без смеха, ибо все обвинения Пастернака в неграмотности бумерангом бьют в лоб обличителя, но потом раздумала и просто вычеркнула имя Елизарова из списка тех, кто достоин внимания.
Увидев его имя в букеровском шорт-листе, удивилась, посмотрев на его поведение на букеровской церемонии — улыбнулась. Надо же, герой сам позиционирует себя как Шариков — вот и объяснение его лингвистических претензий к Пастернаку, который, в таком случае, профессор Преображенский.
Читая потом посвященную Букеру прессу, я почти с сочувствием восприняла растиражированную фразу Александра Кабакова, возмутившегося тем, что наградили “низкопробный фашистский трэш”, хотя и не люблю дежурных обвинений в фашизме; с пониманием отнеслась к тяжелому вздоху Андрея Немзера: “Забыть бы” (“Время новостей”, 2008, 5 декабря) — и с редким удовольствием прочла хлесткую колонку Натальи Ивановой, не забывшую отметить комичную вторичность солдатских ботинок и подтяжек по отношению к желтой кофте: “Лучше заявиться так, с „ненавистью к буржуям”. И кинуть им. В лицо. Облитый”. Готовность же интеллигенции восхищаться теми, кто наступает на нее сапогом, Иванова сравнивает со страстью буржуазных дам “к революционным морячкам, к большевистским портупеям и чекистским кожанкам” <http://www.openspace.ru>.
Но мазохистским комплексом выбор жюри не объяснишь. Еще менее удовлетворительной мне показалась версия Анатолия Стреляного: “Руководствовались политикой. Награждено не что иное, как ретроспективная утопия <…>. Приправленную советизмом, эту штуку сейчас видим в основании путинизма или, по другому определению, ново-русского фашизма” <http://www.svobodanews.ru> .
Так что же, букеровскому жюри подсказывали из Кремля? Ой, не верю. Не верю я, что прекрасный писатель Леонид Юзефович, любимый автор толстых журналов Марина Вишневецкая, критик Серей Боровиков, редактор “Волги” — журнала, известного своей независимостью, актриса Евгения Симонова, далекая от литературных страстей, и председатель жюри критик Евгений Сидоров — министр культуры в ельцинском правительстве будут слушать политические
подсказки кремлевских шестерок. Да и кому из политиков есть дело до Букеровской премии?
В общем, по всему выходило, что если я хочу составить мнение о награжденной книге, придется ее прочесть. Ничего хорошего от этого чтения я не ожидала, тем более что негодование Кабакова, Немзера и Ивановой, имеющее идеологическую подоплеку, было подкреплено кислыми суждениями о романе тех, кто Елизарову симпатизировал. Так, Николай Александров, поприветствовав радикальный выбор жюри, счел нужным заметить, что “Библиотекарь” — не лучший роман Елизарова “и уж точно самый бестолковый из всех его текстов” <http://www.openspace.ru>, а некогда открывший Елизарова публике Данилкин в своей “Афише” написал, что роман “выморочный, скучный, одномерный, кичевый”.
Я раскрыла книгу с вполне понятным предубеждением, но очень скоро обнаружила, что читаю ее с интересом. Содержание я в общих чертах знала и раньше, его много раз излагали в прессе, но в предположении, что эту статью читает человек, с прессой незнакомый, я все же объясню, вокруг чего вертится сюжет.
Провинциальный писатель Дмитрий Александрович Громов (1910 — 1981), типичный производитель соцреалистического мусора, оказался прочно забыт после своей смерти. Но спустя годы выясняется, что его книги несут в себе тайну. Они каким-то образом воздействуют на психику человека, каждая по-разному, потому и именуются собирателями Книгой Силы, Книгой Власти, Книгой Ярости, Книгой Терпения, Книгой Радости, Книгой Памяти и Книгой Смысла.
История возникновения культа книг, действующих на человека как наркотик, борьба за право обладания ими, собственно, и составляют содержание романа. Кое-что роднит “Библиотекаря” с предыдущим романом, в котором автор так оконфузился, обучая грамоте Пастернака. Во-первых — элементы массовых жанров (боевик, фантастика). Во-вторых — тема сектантства. Ибо что такое клан, который образовывается вокруг проникшего в громовскую тайну журналиста Лагудова, медсестры Моховой, недоучившегося педагога Шульги? Секта, которая эвфемистически называет себя “Библиотека”. Православный инквизитор из романа “Pasternak” должен бы устроить погром таких “библиотек”. Но на сей раз симпатии автора на стороне сектантов.
В отличие от предыдущего романа, автор почти справляется с собственно писательской задачей. Вместо оживших комиксов появились литературные персонажи, обнаружилась способность пластически лепить характеры и придумывать эпизоды, в которых они проявляются.
Выразительна, например, история библиотеки Николая Шульги, пугливого и нерешительного человека, который, ломая свою “интеллигентскую натуру”, подрядился в партию таежных охотников. Метель загнала их в таежную избу, где Шульга случайно обнаружил книгу Громова “Дорогами Труда” и от
