— Ишь, — задрала голову, — летит птичий грипп, сопли до земли развесил…
Половодье. Небо разливанное.
По колено в березовом озере.
Скрипит ведро.
Деревянное солнце
Грустные прогулки по пустым деревням. Сегодня особенно — дождь, снег оседает, растворяется прямо на глазах, и кажется, что эти завалившиеся домики, в которых когда-то была жизнь, тоже тают, съеживаются, и скоро их попросту размоет и унесет вниз под гору мутным ручьем.
Галка идет по крыше, поскальзывается, съезжает вместе с обломками снега, жалко и задиристо кричит. У одной избы — беседка, внутри под отсыревшим абажуром с кистями лежит на столе большой плюшевый лев. И смотрит на дорогу. У него живые глаза.
В местах, откуда ушло все живое, вещи приобретают пронзительную и страшную одушевленность. Идешь, и выбитые окна провожают тебя долгими взглядами, осмысленно и укоризненно скрипят флюгера. А уж пугала! Стоят дозором на краю огорода как на краю вселенной, загребают драными рукавами облака и все качают кочанной головой, будто никак не могут прийти в себя от изумления.
У сгорбленных домов — полусгнившие наличники, как истлевшие кружева. Мокнет на крыше резной петушок, скорбно склонились друг к другу лебеди над кособокой калиткой. От колодца тянется старушка с ведрами:
— Нет мастеров. Все уже отправились. Куда? Во кудыкин сад! И рукомесло с собой унесли. А кому оставлять-то? Дома как один пустые.
Плещет вода на валенки. Галоши, гладкие ледоколы, по колее плывут, разламывают мягкий наст. Хлюпает оттепель. Ветер надрывается, выворачивает сердце. Всплескивают рукавами пугала. Чернеет над фанерным окном нищее деревянное солнце.
О жизни на Большой земле рассказывает древний телевизор. Наплывают стаи помех — это вороны скачут на проводах, ковыряют клювами заржавленную антенну. Из местных новостей — давно уже только одна. Одна и та же.
— Слыхала? Вчера мужичонка помер, прям на остановке.
— Неужели так долго автобуса не было?
Усмехаются, прихлебывают желтый чай с щербатого блюдца. Смерть привычна, как масляное пятно на обоях, как пыльный столетник, скучающий на окне.
— Скоро и мы отправимся.
— Что ли уж поскорей бы.
И качают, качают головами пугала. Сокрушается ветер. Деревянное солнце медленно сползает в сугроб. Вздрагивает ветла, роняет с тонких ветвей прозрачные капли.
День выборов
В день выборов в деревнях возникают люди, словно вызванные бюллетенем из небытия. Странные, невиданные даже старожилами, они и сами удивляются своему проявлению в яви и спешат поскорей из нее уйти. Благо на участке буфет работает.
Черные косматые фигуры медленно, на четвереньках, расползаются по белому снегу. В магазине у батареи спит страшный старик в шкуре и с палкой из толстого сука. Продавщица косится испуганно, говорит вполголоса, будто к ней под прилавок залег медведь.
В день выборов на платформе появляется древняя бабка с мешком семечек. На газетных кулечках слово “Перестройка” мелькает. Сядет на подоконник у запертого вокзала, нахохлится и заснет. Воробьи налетают, галдят, дерутся.
Если женщины заметят ее следы, то придут, сунут в ладонь десятку, повздыхают. Вечером проснется: мешок почти пустой, в руках — деньги. Радуется: наторговала. И плетется прочь, смеркается бабка, исчезает — до следующего бюллетеня или навсегда. Поезда тут не ходят уже лет десять.
