стихотворению из многих больших циклов. Может быть, так и следовало поступить, может быть, пунктирная техника рисунка и хороша, но мне не хватило отчетливого контура, завершенного высказывания или, как говорил Мандельштам, «появления ткани».
Тем не менее эта небольшая книга оказалась на редкость густо населенной персонажами. Я не часто встречал поэтические книги, где такое количество людей живет, говорит, бранится, любит, не любит, встречается, расходится.
И лучшие стихи в этой книге, на мой вкус, относятся не к традиционной медитативной лирике, а именно к драматическим сценам.
Вот, например, три товарища отправляются обворовывать брошенный заводской цех. «Обворовывать» — слово неточное, поскольку что это за воровство, если все и так брошено. Кроме крайне ценных вещей — например, дверных ручек — герой прихватывает с собой чайник. И его друг говорит: «За чайником могут прийти». Да кто туда придет! Туда уже никогда не ступит нога человека!
Прошло 10 лет, судьба у трех товарищей сложилась непросто — один после армии инвалид, другой — в психушке, а лирический герой, судя по всему, вообще подался в писатели. Но последняя строка стихотворения звучит так: «А чайник мы тогда вернули». Это трогательно и как-то по-хорошему точно. Цех — что ему будет? Это собственность государственная, то есть ничья, а вот чайник — он ведь наверняка чей-то.
Лучшее, на мой взгляд, стихотворение в книге называется «Эдем». Оно о том, как юноша и девушка ходили в некий сад, где стоял Тимирязев, собирали яблоки, которых там было полно, и были счастливы. Но все кончается.
Два года прошло. Нам не встретиться тут,
У каждого — новый трамвайный маршрут.
Студенты в саду неволшебном
Подняли забор. У центральных ворот
Охранник и рыжая сука живёт —
Дворняга. И вход по служебным.
Так теперь выглядит вход в «Потерянный рай». Стихи у Переверзина часто именно прозаические — заканчиваются не исчерпанием высказывания, а завершением сюжета. Возможно, он еще займется прозой всерьез.
Д м и т р и й Г р и г о р ь е в. Другой фотограф. Книга стихотворений. М., «Центр современной литературы», 2009, 88 стр. (Серия « st1:personname w:st='on' Русский Гулливер /st1:personname »).
Валерий Шубинский — критик тонкий и точный — пишет в предисловии к этой книге: «Дмитрий Григорьев <…> как плотник, сколачивающий из крупных досок простую и прочную конструкцию, которая, ко всеобщему удивлению, способна летать».
Так и есть. Григорьев работает прямым называнием вещей, он использует чистые цвета — красный, черный, зеленый (и много других, и почти без оттенков), он берет большие слова — слезы, огонь, небо. Это — техника примитивизма.
А можно ли так писать? Не станет ли все, что получается с помощью такой техники, тривиальным повтором чужих, много раз говоренных слов? Оказывается, нет.
Но интересно попробовать понять, почему же эти фанерные самолеты летают. На мой взгляд, все дело в том, что на фоне общих называний и чистых цветов вдруг происходит перелом, переход на другой уровень релевантности — высказывание конкретизируется, становится сугубо личным, частным, а потому достоверным.
И эта конкретность дарит доверием и общие вещи, и они тоже обретают жизнь. И фанерный самолет взлетает, потому ясно: в нем сидит человек.
