конце концов как виниловые пластинки в эру звукозаписи стали редкими и модными, так и книги, когда в них отпадет надобность, станут по-настоящему необходимы”.
“Витгенштейн вообще, я думаю, плевался бы и не пользовался Интернетом”.
“Но вообще, я не верю, что XXI век наступил. Не вижу я его. Он пока еще никаких позитивных событий, мне кажется, не дал. Я думаю, мы до сих пор еще в ХХ. Никаких перспектив для себя, в частности, — для мыслящего человека ХХ века — я не вижу. Может быть, я слишком рано родился и поэтому как-то застрял в этом столетии — я его, кстати, очень люблю, несмотря на все его ужасы и кошмары, которые я разделяю и болею за них. <...> А с XXI веком мне хреново — ничего не поделаешь”.
Вячеслав Рыбаков. “Речь идет о жизни и смерти человечества”. Беседу вел Василий Владимирский. — “ПИТЕР
“Помните, в „Возвращении со звезд” Эл Брегг рассказывает, почему во время полета не читал художественных книг, а в конце концов занялся математикой, не имея к ней поначалу ни малейшей склонности? „Когда связь с Землей полностью прервалась и мы повисли вот так, совершенно неподвижно по отношению к звездам — читать, как какой-то Петер нервно курил папиросу и мучился вопросом, придет ли Люси, и как она вошла, и на ней были перчатки... Сначала смеешься совершенно идиотским смехом, а потом просто злость разбирает”. Вот так примерно я теперь, за редкими исключениями, читаю нынешнюю фантастику. С той лишь разницей, что вместо Люси и перчаток у нас... нужное вписать”.
“Я все ждал: когда же интеллигенты до Гагарина доберутся? <...> Дождался: Герман-младший сдюжил „Бумажного солдата”. Ложь на лжи, даже просто по-человечески”.
Павел Святенков. Обитаемый остров. Памяти Гая Гаала. — “АПН”, 2009,
28 апреля < http://www.apn.ru >.
“Дело в том, что [роман] „Обитаемый остров” — порождение интеллигентско-спецслужбистской утопии. Код этого мира — избранность. Непреодолимая пропасть между теми, кто избран, и… просто „людьми” <...> Именно поэтому судьба Гая Гаала предрешена. В самом деле, он — „быдло”. То есть не землянин. И не выродок (это местечковый, инопланетный аналог избранных). А „простой парень, как ты или я”...”
“Но сведение сюжета к спецслужбистско-интеллигентской интриге начисто убивает и фильм и роман. К чему нам спор богов между собою? <...> Кольцо Всевластья нужно уничтожить. Герои Стругацких же, не понимая этого, долго и нудно борются за обладанием им. <...> „Моя прелессссссссссссссссссть””.
Роман Сенчин. Елтышевы. Роман. — “Дружба народов”, 2009, № 3, 4.
“Подобно многим своим сверстникам, Николай Михайлович Елтышев большую часть жизни считал, что нужно вести себя по-человечески, исполнять свои обязанности и за это постепенно будешь вознаграждаться...”
Сергей Сергеев. Еще раз о русской классике. Великий русский миф. — “АПН”, 2009, 15 апреля < http://www.apn.ru >.
“Сколько, скажем, переведено чернил и бумаги ради восторженного превознесения „всечеловечности” Пушкинской речи Достоевского как уникального русского бренда. Идеализирующий глаз упорно не хочет замечать, что в ней черным по белому говорится о братстве только с „народами арийского племени”, о Востоке же Федор Михайлович рассуждает в русле типичного колониального дискурса: в Европе мы были слугами, в Азию явимся как господа. Обычный европоцентризм и никакого евразийства”.
“„Идейно-нравственные искания” героев Тургенева и Толстого, Достоевского и Чехова были бы решительно чужды 90 % населению страны — крестьянам. Именно „были бы”, потому что они об этих самых исканиях ровным счетом ничего не ведали, пребывая за железным занавесом неграмотности. С другой же стороны, найдем ли мы в главных произведениях вышеперечисленных авторов хоть строчку о центральном вопросе, занимавшем умы помянутых выше 90 %, —
“Но никак нельзя извинить критиков, философов, публицистов, которые описывали русскую жизнь не на основе „данных статистики”, а вдохновляясь чтением шедевров „изящной словесности””.
“Высокое искусство — вещь чрезвычайно серьезная
