В «Истории безумия» — первой большой работе Фуко — философ говорил то же самое, что этот симулянт знал по опыту: объективных критериев безумия не существует. Есть потребность общества конституировать норму по контрасту с ненормой. Для этого общество стремится изолировать не- нормальных. Для этой цели служили особые заведения, которые до восемнадцатого века были общими для бродяг, преступников (видимо, мелких) и сумасшедших. Эти заведения были предназначены не для лечения, а для изоляции ненормальных от нормальных. Врачи стали заниматься сумасшедшими гораздо позже. Критерии сумасшествия тоже стали вырабатываться очень поздно. И самое интересное, что эти критерии в значительной степени относились к норме. То есть, противопоставляя себя «спонтанности безумия», культура таким образом вырабатывала критерии здоровья. Сами по себе эти критерии не были очевидны. Изоляция ненормальных и была инструментом выработки нормы душевного здоровья.
Что касается самого философа, по его книге очень заметно, что он искренне, от всей души идентифицируется с теми несчастными, которых ни за что ни про что лишали свободы и насильно запихивали в эти ненавистные изоляционные «заведения», в эти жуткие Паноптиконы.
Однако когда один из учеников Фуко, Робер Кастель, решил проверить идеи своего учителя по архивным документам, он пришел к совершенно обратным выводам. Оказывается, эти изоляционные дома были предназначены для тех, кто сам не мог ни заработать на жизнь, ни вообще ориентироваться в реальности, — сумасшедших, опустившихся людей, пьяниц, бродяг и больных.
Их там не лечили, да. Их там мыли и кормили. И предназначены они были только для членов общины, туда не принимали посторонних бродяг, которые были бы не прочь попользоваться общинным иждивением. Общины принимали на свое попечение только «своих» и старались о них заботиться в меру возможности. Это означает, что изоляционные дома были формой благотворительности, а не средством наказания (хотя правда и то, что благотворительность и наказание иногда бывает трудно различить). Условия в этих заведениях были суровые, но вне их стен маловменяемые люди вообще не могли бы выжить.
Читая работу Кастеля, я немного освободилась от завораживающего воздействия фукианской риторики и подумала: а ведь правда, известно, что книга Фуко оказала большое влияние на некоторые группы психиатров, на так называемую «антипсихиатрию». В Америке в начале восьмидесятых годов просто выгнали значительную часть помешанных из психушек. У кого-то были родственники, которые были согласны возиться с больными и беспомощными людьми, а у кого-то и нет. Эти в буквальном смысле оказались на улице в статусе homeless, а зарабатывать на то, чтобы снять квартиру и пропитаться, они были не в состоянии, потому что не ориентировались в реальности. Лучше ли им было на улице, чем в психушке? Наверное, кому как, но и тут их ведь не очень спрашивали. Свободолюбивые идеи Фуко оказались очень удобными для экономии государственных и муниципальных средств. И тут этот ненавистник власти очень пригодился властям.
Однажды наша семья случайно пересеклась с такой бездомной и безумной девушкой. Она была красивая и добрая, аккуратно ела и любила мыться, могла ходить по улице и ездить в автобусе, могла даже довольна связно поддерживать разговор, но при этом у нее, что называется, совершено поехала крыша, и, видимо, давно. Отвечать она ровно ни за что не могла и не могла жить самостоятельно. О ней должна была бы заботиться семья, но родственникам надоело с ней возиться. Когда я попыталась ее куда-то пристроить, оказалось, что определить ее в психушку в Иерусалиме нет никаких шансов, потому что там не хватает мест и туда берут только на краткий срок для лечения, а ее психоз был неизлечим. Или же туда соглашаются взять совсем ненормальных, которые буквально ложку в ухо несут, или опасных — для изоляции. А эта девушка была опасна только сама для себя, но стеречь ее за государственные средства никто не брался. Для таких людей существуют благотворительные приюты — что-то среднее между психушкой и субсидированным жильем. Но туда берут только добровольно, а она ни за что не хотела — тамошние психи для нее были слишком психованные. Наконец мне удалось найти для нее хорошее место с доброжелательным и профессиональным присмотром. Вообще о ней многие заботились (в Иерусалиме оказалось много добрых, сострадательных и бескорыстных людей), но спасти ее не удалось. Сначала ей понравилось в этом заведении, но потом она и оттуда ушла и вообще исчезла с горизонта. Много позже мы узнали, что она покончила с собой, как все время грозилась. Психиатр, который ее наблюдал, заранее предупредил меня, что это вполне возможно, что она, скорее всего, скоро умрет, и предотвратить это никому не под силу… Услышав такие слова, я рассердилась: как это врач заранее снимает с себя ответственность? Теперь я понимаю, что он заботился обо мне — чтобы я не брала
на себя слишком много и не переживала потом, если с ней что-то случится.
Он сказал: «В таких условиях ей нельзя помочь», — и оказался прав.
В каких «таких условиях»? А вот в каких: продлить жизнь этой бедняжке мог бы только хорошо организованный Паноптикон, который с такой силой ненависти описывает Фуко. Но в культуре, в которой высоко ценится свобода личности, Паноптиконам нет места. Они, во-первых, дорого стоят, а во-вторых, не соответствуют демократии с ее духом независимости. Ни независимой, ни ответственной за свою жизнь и смерть и вообще за свое поведение эта девушка быть не могла. Это значит, что в обществе, которое отказывается от попечения и надзора, она должна была умереть.
Вот такие случаи под теорию Фуко не подходят, и он их не описывает.
Но он ведь и не выставлял себя гуманистом.
Он занимался «заботой о себе» — еще тогда, когда писал свою первую книгу о безумии. Фуко писал эту книгу о себе. Он знал, что не подходит под общепринятые нормы, и не собирался работать над собой, чтобы им соответствовать. Он предпочитал проблематизировать нормы, то есть доказывать, что сами нормы ничему не соответствуют.
Вот это и есть забота о себе в смысле Фуко: заниматься самовоспитанием вплоть до аскезы можно только для самого себя (если захочется), а не для того, чтобы соответствовать каким-то внешним нормам. А забота о других — это, оказывается, вообще проявление власти, а она плохая по определению.
