Говорит Андрей Аствацатуров: “Нет никакой культурной столицы — это дряхлый миф. <...> Питерские интеллигенты в настоящий момент растеряны и не имеют четкой гражданской позиции. Они слишком прогнулись, в них не осталось солидарности — каждый слишком задумался о собственной судьбе. Можно что угодно думать об Америке, но когда я там читал лекции в начале 90-х, я видел невероятную солидарность среди интеллектуалов — люди молниеносно забывали о своих ссорах и истериках и начинали быстро противодействовать любой попытке их подчинить. А у нас каждый думает решить свою мелкую проблемку, договориться с начальством — лишь бы его не выпороли. <...> Мне кажется, если ты выходишь к людям лекции читать — ты должен все-таки человеком быть, а не какой-то белкой, которая нашла шишку, залезла повыше и там ее сточила”.
См. также беседу Андрея Мирошкина с Андреем Аствацатуровым: “Ирония над иронией…” — “Частный корреспондент”, 2009, 22 июля.
Дмитрий Бавильский. Билет на свободу. Памяти Василия Аксенова. — “Частный корреспондент”, 2009, 7 июля <http://www.chaskor.ru>.
“Василий Аксенов — самый что ни на есть столп и основа шестидесятничества, для целой эпохи персонаж и даже герой стилеобразующий, правда, эпохи перегоревшей и превратившейся в труху, но все же, все же…”
“Сделал все что мог и даже чуть более — прожил одновременно несколько жизней, красивых и насыщенных. Собственно, это само по себе и есть важнейший результат, дай бог каждому. А то, что при этом еще и целую книжную полку написал, — тоже неплохо. К полке этой, разумеется, можно относиться по-разному, любить или плеваться, однако не заметить или пройти мимо этой полки (книжного шкафа, если со всеми переводами да переизданиями) пока невозможно”.
Дмитрий Бак. Сто поэтов начала столетия. О поэзии Алексея Цветкова и Олега Чухонцева. — “Октябрь”, 2009, № 6 <http://magazines.russ.ru/october>.
“В позиции Цветкова не было бы ничего нового, если бы не ее метафизически застывшая нейтральность. Ни ницшеанского упоения пустотой, ложащейся под ноги сильным, ни вселенской тоски по исчезнувшему трансцендентному, ни экзистенциального упорства жить по идеалам в отсутствие их небесного обоснования. Ни, наконец, вселенского тоскливого мужества в „гудящем и осиротевшем мире” (Бродский)”.
“Не знаю, входят ли в круг чтения Цветкова Пауль Тиллих или Дитрих Бонхеффер, однако в стихах его зримо присутствует суровая подкладка новой протестантской теологии, зиждущейся на парадоксальной аксиоме: представление о божестве в современном мире может исходить только из обезбоженности этого мира, его отдаленности и отделенности от предвечных смыслов”.
“Чухонцев — поэт возвращения, мыслитель, всю жизнь думающий несколько первоначальных мыслей, не повторяясь и не полагая эти мысли в новые контексты. Скорее наоборот, заветное и важнейшее в стихотворениях Чухонцева с течением времени очищается от всего необязательного, служебного, факультативного”.
“Чухонцев — поэт,
Владимир Березин. Аксенов в литературе. — “Русский Журнал”, 2009, 7 июля <http://russ.ru>.
“Одной из отличительных черт советской (да и американской) прозы Аксенова всегда было подчеркнуто внимательное отношение к вещам. Он очень точен в названиях предметов, и особенно — одежды. Марки пиджаков и этикетки виски, все это — важная составляющая аксеновской прозы. В эпоху Москвошвея эти описания были не просто фрондой, это целый диалог настоящего, „классического” стиляги со своим поколением. <...> Но вот пришли иные времена, а с ними пришли иные племена — и в романах стало модно перечислять тряпичные марки (обязательно курсивом и на языке оригинала). Современный текст так и пестрит этими курсивными включениями, особенно книги так называемой „рублевской прозы”. Поэтика потребления заместилась чем-то другим, и Аксенов с его сверстниками оказались в роли мальчика из сказки, который подобрал в лесу ежика, но к весне ежик оброс чешуей и отрастил пару перепончатых крыльев”.
Текст был написан при жизни Аксенова.
