Дело оказалось проще, чем я думал. Наши восточные братья не доливали масла. Отчего-то большая часть поломок случается из-за того, что нарушаются все известные правила. Зная это, конструкторы стали писать известные правила не только в бумагах, а гравировать на табличках, привинченных к станкам и прочему оборудованию. Но я думаю, что даже если бы они были подсвечены электрическими лампочками изнутри и снаружи, их всё равно бы нарушали. Даже если бы лампочки мигали, да.
Вот охота людям гнать не пятнадцать кубов за смену, двадцать гнать, так увеличат они скорость распила, да и дело с концом. А биение дисков для наших степных друзей — что для меня ржание лошади: не поймёшь, что означает. Или там идёт суппорт рывками — что ему до этого?
Один из этих восточных людей сидел рядом и смотрел, не мигая.
— Масло давно меняли? — спросил я.
Он не ответил и продолжал смотреть на меня, не изменившись в лице. Так, наверное, глядел Тамерлан на умирающих врагов под ногами своего коня.
— Масло, чудило, давно менял? У тебя суппорт дергает, неравномерно ползёт, видишь?
Он опять не ответил.
Подивился я этому человеку и пошёл к абреку объяснять, что случилось у них с поперечной распиловкой.
В перерыве несложной, но грязной работы мы с Синдерюшкиным принялись молча курить под пожарным щитом. Я чуть не задремал и вдруг вспомнил давний год, последний год советской власти.
Тогда я проснулся в чужом городе и долго, не вставая с гостиничной кровати, смотрел, как над маленькими домиками висят однообразные тучи. Вода поливала венгерские и чешские могилы на кладбище, зелёный танк у его входа и бесконечные черепичные крыши. На кладбище, под огромной плитой, с бетонной плакальщицей в головах, лежал мой дед. Его лицо на жёлтом эмалевом овале было втиснуто под серую цементную руку. В больнице для престарелых на другом краю города, за рекой, умирала в тот год его жена.
Напротив меня под рваным гостиничным одеялом лежал пятидесятилетний больной человек. Мой отец.
Он всхрапывал во сне, перекладывал по подушке голову. Дождь не прекращался, новые облака набирались силой и сползали по склонам в долину, чтобы мочить брусчатку и жёлто-сине-серебряные флаги. Людей нигде не было, они, думал я, спят и стонут во сне, мешая мне думать. Кто они? Вот мой отец. Я продолжу жизнь под его именем. Кто он?
Всё начинается с уважения. Накануне вечером мой гостиничный приятель по курилке, наклоняясь к уху вместе со стаканом, булькал через него:
— Я расскажу тебе бразильскую историю о Педро-Пройдохе. Дело было вот в чём: сначала Педро остался без отца, а в скором времени умерла у него и мать. Этот Педро, из страны, где так много педров и это слово не носит фривольного для русского уха значения, горько плакал над материнским трупом. Но пройдоха, а он был настоящим пройдохой, даже — Пройдохой, превратив ремесло в прозвище, остается пройдохой. Он взял труп и спрятал в траве возле фруктового сада. Что до хозяина сада, то он был человек богатый и жестокий и недавно купил свору свирепых охранных собак. Слушай меня внимательно — как только наступила ночь, Пройдоха взял тело матери и перекинул его через садовую ограду. Собаки залаяли, кинулись на мертвую старуху и стали рвать ее зубами. А Педро принялся кричать и звать на помощь. Прибежал хозяин, и Педро-Пройдоха стал кричать ещё пуще — о том, что его ни в чём не повинную мать растерзали собаки. Хозяин сада, перепугавшись, заплатил Педро-Пройдохе, чтобы он не поднимал шума, и похоронил старушку за свой счёт. Так вот, молодой мой сосед, мы живём во время сдвига эпох, поэтому и ты и другие многое скоро кинут через садовую ограду… Ну всё, иди к своему отцу.
Этот случайный собеседник (а все настоящие собеседники — случайные), этот неизвестный, трёпанный жизнью человек, в своей чёрной майке с капюшоном чем-то был похож на Рабле. Он смотрел мне в спину, пока я уходил из бара в советском стиле, но с обязательной гуцульской чеканкой. Он смотрел на меня, а коктейль жил своей жизнью в его стакане, булькал, пузырился и смешивался сам с собой.
Сигаретный дым провожал меня по длинному и сырому коридору.
Отец мой любил Рабле, и сразу хотелось что-нибудь изучить не хуже любого специалиста, чтобы вбежать в этот гостиничный номер и с порога брякнуть. Нет, небрежно бросить в разговоре:
— Ты зря пренебрегаешь мыслью Бахтина о снижении, не отмечаешь перехода от головных уборов к травам и овощам, к гусёнку, доводящему героя до блаженства. Блаженство это, — продолжал бы я, — батя, есть не что иное, как пародийный образ вечного загробного блаженства, однако поднимающегося снизу вверх.
Но, может быть, это не убедило бы отца в моей правоте, а главное, в моём уме. Вывод Бахтина показался бы ему натянутым. Тогда я, прихлебывая коньяк, оставшийся на столе в нашем номере, поразил бы каким-нибудь уникальным знанием. Теперь я думаю, что это вряд ли вышло бы, ибо уже тогда мой эдипов комплекс был чахл и дохл.
