спорит с Касымкори, с правой стороны к нему подбирается белая рука. Но где взять силы и решительности оглянуться, чтобы узнать, откуда тянется эта рука! Завороженный вьющейся, как лебединая шея, рукой с клеймом, похожим на тюремный знак, Марлен слышит под ухом шепот: “Гаси свет”. Марлен в тот же миг начинает торопливо произносить слова из молитвы: “Ла илаха иллалах… Ло ховлу иллаха…”
А рука обвивается вокруг его шеи. Он испуганно обеими руками хватается за нее. “Какую же мне еще молитву прочитать?” — думает он и начинает сбивчиво читать другую молитву, но божественные слова не действуют на эту руку — она не исчезает. Он мечется, задыхается, выбивается из сил, отталкивая в сторону ветрового стекла мягкую как тесто руку, но бесполезно…
21
Даже проснувшись, он не мог преодолеть свой ужас. Встал, умылся. Вспомнив поверье, что страшные сны сначала следует рассказать бегущей воде, стал, пристально глядя в шумно спускающуюся с крана струю, мысленно вразброд повторять увиденное. Он сполоснул пересохший рот. Чтобы рассеять свой страх, стал искать, чем бы ему заняться.
22
Как-то раз Махсум, возвратившись то ли с базара, то ли из мечети, сказал: “Вы слышали, говорят, со следующего года плата за кабельное телевидение будет совсем дешевой. Может, подпишемся?” Марлен возмущенно произносит: “Ну что вы за человек, телевизор-то не на что починить, а вы о кабельной антенне размечтались?!” — “Так я из-за того, что она подешевела”, — только и сказал Махсум, пожав плечами. Не знаешь — не то смеяться, не то плакать.
23
В последние годы им обоим жилось несладко. Если бы не сто-двести долларов, время от времени присылаемые детьми с оказией, то они бы сидели на сухарях. Иногда приходилось даже вместо заварки использовать остатки вчерашнего чая. В такие дни они вспоминали свое голодное детство. “А как перебиваются остальные?” — спрашивали они друг друга.
24
Рука старухи, роющейся в мусорном ящике, в предрассветной мари тоже казалась белой. Марлен разглядел еще брови, наведенные сурьмой, и три некрасивые точки на запястье — след от чернил, наносимых иглой под кожу, — украшение, свойственное сайрамским женщинам.
Однажды Марлен возвращался из поликлиники и увидел три апельсина, валявшихся возле мусорного ящика за домом. Привычка бережно
относиться к еде заставила его нагнуться и подобрать их, в то же мгновение он почувствовал такой смрад, несущийся из мусорного ящика, что даже несколько опешил. От позора он не знал, куда себя деть, в растерянности оглянулся по сторонам. И все же принес домой эти три апельсина. Но до сих пор он не решался их съесть: казалось, не пройдет в горло. Три апельсина, как желтое троеточие, все так же лежали на подоконнике.
25
“Мы свернули с пути истины, — говорил Махсум, — вот почему на нас снизошли эти испытания”. В такие минуты Марлен, выходя из себя, пускался в спор: “А как вы жили до революции, когда шли по этому пути?! А вон посмотрите, что происходит с афганцами, не свернувшими с пути истины!” Махсум в большинстве случаев не встревал в спор, пожимал только плечами: “Да я так, к слову”. Но однажды не выдержал и взбунтовался:
“И что хорошего в этом Западе, который вы так хвалите?” — “Я не Запад хвалил, а имел в виду нашу старую жизнь!” — еще больше распалился Марлен. Их взгляды невольно остановились на портрете “отца народа”, стоявшем на полке, и оба замолчали.
26
Марлен выходил из себя не зря. Дело в том, что отец Махсума был некогда начальником районной милиции. Хоть сам Махсум об этом ничего не говорил, но Марлен в свое время навел справки в соответствующих местах и еще до свадьбы дочери все знал. Думал, что со временем Махсум сам все расскажет. Однако он не проронил ни слова даже тогда, когда они поселились вместе. Он почему-то ни за что не хотел рассказывать о том, что отец боролся за установление советской власти и был отравлен врагами народа, что пионер Махсумбай впоследствии воспитывался на руках тетиного мужа — знатока Корана и до того, как забрали на фронт, успел выучить несколько сур.
27
Впрочем, что обижаться на Махсума, ведь он и сам нигде ни словом не обмолвился о своем отце, боровшемся в рядах фашистов против большевиков за освобождение Туркестана?! Ладно бы только это. Это-то ни за что не разоблачишь, хоть работай в рядах милиции. Потому что один-единственный свидетель Касымкори — и тот уже покоится вместе со своей тайной глубоко под землей. Душу Марлена втихую терзал другой вопрос… Почему Махсума удовлетворяет их нынешнее собачье существование? И не только удовлетворяет, а прямо-таки вызывает в нем гордость. Молодежь, ходившая к Махсуму для освоения Корана, готова была вспыхнуть, как спички. Ей невозможно было втолковать что-либо, они считались только со своим мнением. Он часами спорил с этими сосунками, пытаясь разъяснить преимущества старого строя.
