Хочет ли Эмиль, чтобы к нему тянулись люди? Вроде не особенно.
— Аристократ, аристократ, так и есть, дайте ручку поцелую.
— Перестань, — просит Эмиль, — не кривляйся.
— Слушай, а они тебя любят — там? — показывает в сторону станции.
— Смотря кто, Боря, нет никаких “они”. — Рассказывает немножко про лейтенанта и его дочерей, эх, так он и не почитал про диафрагмальную грыжу. — А любят ли? — Эмиль задумывается. — Если честно: не любят, нет.
— Ну и чего ты цацкаешься с ними? Совесть замучила? Знаменитое чувство вины? — Тут, может быть, Боря и прав: чувство вины, перед всеми?— сначала родители, теперь жена, ребенок — Эмилю присуще. А уж перед некоторыми больными он как виноват! — навсегда.
“А тебя, Боря, — хочется ему спросить, — совесть ни за что не грызет?” Нет, не грызет, конечно: он ей не по зубам.
— Ладно, — Боря хлопает товарища по спине, — все будет кока-кола, живи футболом! — и уезжает, а из-за станции слышится рев: “О-ле, о-ле, о-ле, впе-ред, впе-е-ред…” Там грохот, рев, салюты, сигнализации у машин надрываются, у нас на дачах пока спокойно. “Оле, оле” — да, развивается язык. Пьяная, плавающая, наглая интонация.
Днем в воскресенье, двадцать второго июня, передают: “Скорбь, связанная с годовщиной начала войны, разбавляется нашей общей радостью о вчерашней победе”. И тут же звонок: все понимаем, но нельзя ли срочно?— в больницу?
На “скорой” оживленно. Здоровенный дядька лет тридцати, еще фельдшер, милиционер, еще человек какой-то со стертой внешностью?— в пиджаке, а на кушетке — парень, крепкий такой, качок. Фамилия его?— Попров, семнадцать лет. Плохо именно ему, сердце болит. Стоило ли ехать? Эмиль смотрит парня, слушает, кардиограмма, то-другое, так и есть?— здоровехонек. Нервничает только, дрожит он очень, оттого и помехи на кардиограмме, а так — ничего. Надо писать заключение.
— Фамилия как? Попов?
— Попров, — ревет здоровенный дядька. — Попров Алексей! — Он не знает, кто такой Попров? — Совсем, что ли, отмороженный? А-а-а, нездешний… С дуба рухнул, нездешний?
Милиционер выталкивает дядьку за дверь.
— Кто он ему? — не понимает Эмиль. Для отца вроде молод. Ну так, дядя. Помощник отца вообще-то, по общим вопросам, ничей он не дядя.?— И что натворил задержанный? — равнодушно спрашивает Эмиль, как свой, иначе ничего не узнаешь. — Да так, таджика отмудохал бейсбольной битой. Попраздновал. — Бита-то зачем? Откуда вообще тут биты? У вас что тут — бейсбольный клуб?
Ржут все, даже, кажется, Алексей.
— Один? — спрашивает Эмиль фельдшера, пока Попрова поднимают, дают одеться.
— Кто с тобой еще был? — орет на Попрова милиционер.
Разве так на ходу допрашивают?
— Касаемо этого, гражданин начальник…
Ишь ты, набрался слов.
Попров оскаливает зубы. Он своих не продает. Вот так, принципы. Зубы у него крепкие, белые, еще мощнее, чем у Бори. “Врежут раз — и расколется”, — думает вдруг Эмиль. Ладно, он только врач, и чем отвратительнее подопечный, тем сильнее надо стараться.
— Нба вот таблеточки — успокоишься, — принес ему пачку, из личных запасов.
У Эмиля из-за спины появляется чья-то рука, неприметный человек забирает таблетки.
— А вы ему — кто? — спрашивает Эмиль и его.
— А я ему, — отвечает неприметный, — начальник изолятора.
