зачем все подбирать? изменить, как сам поднимаешься и идешь домой
изменить, как отправляешься домой
среди светящегося/(ветвящихся) по-прежнему людей/ создать человека, пока ты не
человек.
я дерево? — себе? — ищу? — зимой?
и дерево нагрето до руки
и дерево нагрето от руки,
и дерево согрето до руки. береза берет.
на кольца нижется и обрастало мной
на кольца режет себя (свелось) и тилось [8] , стает,
и ниже нижется (да расставайся
уже) или же лижется еще ближе, ищет
себя ище/ и у/ стоит.
наземные созвездия, в которых
названия, в которых ты проживаешь,
нижезажженные чем/незачем, свечи,
пока я не свечение, бежим.
Стихотворение приведено целиком, но без длинной цитаты тут и не обойтись. Иначе трудно показать, как из разрозненных образов ткется произведение, очень цельное в своей разорванности. Существование каждого из образов в таком тексте напоминает существование горожанина в современной толпе: невидимая связь со всеми и — несмотря на это — глубинное чувство изоляции. Или место текста- фрагмента в интернетовской ленте новостей: каждое сообщение — наособицу, каждое может ранить или оставить равнодушным, а несколько сообщений подряд — создать особое восприятие текущего момента, основанное именно на реакции на внешне разнородные стимулы.
Поэт и критик Алексей Парщиков выводил «мерцающую» поэтику Скандиаки именно из режима восприятия текста в Интернете: «Киберпространство сказывается <…> на нашей возможности подключаться к каждому мгновению письма, из которого может возникнуть небывалый образ, а могут остаться невнятные фрагменты» [9] .
Но прийти к такого рода «молекулярному письму» можно и из совершенно другой «отправной точки», чем это делает авангардистка Скандиака. Например, от неоклассического письма, насыщенного цитатами и аллюзиями — в том числе ритмическими, а не только содержательными. Аллюзии сжимаются, сводятся к нескольким словам и словно бы дичают — их постигает та самая амнезия. Они помнят, что «цитата есть цикада» (Мандельштам), но сходство с цикадой оказывается слишком прямым: звучание стиха начинает становиться трескучим и настойчивым, как ночная песня насекомого. Отсылка, на которой основан тот или иной фрагмент, превращается в выразительный жест — бессловесный, замкнутый в себе и одновременно отсылающий к неизвестному целому.
Неожиданным образом, однако, именно жест оказывается способен порождать смысл более адекватно, чем «правильное», «академическое» письмо: из жеста возникает «жестикулирующий» — тот, от чьего лица говорит стихотворение.
В каждом фрагменте стихотворения заново рождаются и субъект высказывания, и его отношение к тому, что сообщается. То, на что направлен жест. Столкновение образов демонстрирует, что говорящий внутренне разорван и связан с миром скрытыми «червоточинами». Эволюцию к такой поэтике в 2000-е годы прошли два значительных и очень разных автора — петербургский, Игорь Булатовский, и симферопольский — Андрей Поляков. Оба они первоначально отправлялись от стиха, насыщенного развернутыми аллюзиями и отсылками, и у обоих эти референции в книгах 2000-х годов начали словно бы заговариваться.
