помещает их в условное. (Замечу в скобках, что такой мастер, как Катаев, прекрасно умеет нарисовать именно атмосферу времени, когда это не противоречит внелитературной задаче создания собственной параллельной биографии — как, например, в блестящей повести «Уже написан Вертер».)
Цель же Аксенова — именно восстановить время. А отмывать собственную репутацию у него нет никакой нужды: с этой репутацией все в порядке. Он не писал лживых книг, не подписывал подлых писем (зато подписывал совсем другие), не участвовал в травле друзей — не был частью того «всеобщего одобрения», иногда молчаливого, той амебообразной человеческой массы, которая описана в «Ожоге» как нечто внеположное герою. С писательской репутацией дело сложнее.
Аксенов пережил своего читателя. Успех «Коллег», «Звездного билета» и «Апельсинов из Марокко» был фантастический. И обеспечивало его, конечно, поколение шестидесятников и следующее за ним, к которому принадлежу и я. «Звездный билет» недаром получил в экранизации название «Мой младший брат». Многие вещи Аксенова обращены именно к «младшему брату».
Когда вышел «Звездный билет», я училась на филфаке МГУ.
Студенческий статус тогда еще не покупали ни прямыми взятками, ни замаскированными под репетиторство. Все эти студенты, больше половины — из провинции, прошли страшный конкурс. Стало быть, у них была железная мотивация, хватило воли, чтобы приехать в Москву, хватило знаний и упорства, чтобы выдержать экзамены. А зачитывались мы приключениями 17-летних оболтусов и вопреки логике отождествляли себя не с теми, кто полдня проводит в аудиториях, а другую половину в библиотеке, корпит над курсовой и зубрит латынь, а с теми, кто решил бросить вызов своим «коням» и после выпускных экзаменов сбежал в Эстонию, этот эрзац Европы для советских людей, валяться на пляже и вечерами сидеть в кафе, словно герои Хемингуэя. И вместе с хорошо заваренным эстонским кофе мы проглатывали и незамысловатый предсказуемый сюжет, и вполне советскую мораль: непослушные-то детки, хлебнув свободы, уясняют на практике принцип «кто не работает, тот не ест», приобщаются к труду и пополняют ряды рабочего класса, даром что выделяются одеждой и говорят на своем языке. Кстати, никто из моих сокурсников не называл родителей «конями»: это слово я узнала из романа, как и несколько других. Я вообще сейчас думаю, что писатель не столько освоил жаргон нового поколения, сколько навязал нам свои представления об этом жаргоне, а мы сдуру поверили, что именно так мы и должны говорить.
Этот же читатель, ровесник Аксенова и «младший брат», зачитывался в 1968 году «Затоваренной бочкотарой», а позже тамиздатским «Ожогом» и «Островом Крым». В 1972 году, когда «Новый мир» напечатал «В поисках жанра» Аксенова, я была настолько увлечена этой вещью, появившейся, когда все ростки оттепели были уже занесены сугробами политической зимы, что без предварительной договоренности с редакцией написала о ней статью. Я уже работала в «Литературной газете», но занималась историей литературы, так что со мной особенно не церемонились: критик начинающий. Статью кромсали и мурыжили, потом главный редактор прочел, и ему не понравилось, что молодой критик одобряет бессмысленные и подозрительные формалистические эксперименты, а надо бы по ним ударить. «Ну, это уж без меня», — решила я. С тех пор мне все время хотелось написать об Аксенове столь же доброжелательно и увлеченно.
И когда пошла волна публикаций Аксенова в девяностых, я с надеждой открывала едва ли не каждую новую вещь. И с печалью закрывала. «Московскую сагу» я не смогла дочитать до конца — стоит ли Аксенову соперничать с Рыбаковым? «Новый сладостный стиль» и «Кесарево свечение», с их барочной избыточностью, чрезмерностью, головокружительными изгибами сюжета и фантасмагорическими персонажами, все же представляли интерес для критического разбора, и я о них написала статьи, не столько одобрительные, сколько трезвые. Об одной из них Аксенов досадливо обмолвился — дескать, критик не прочел роман. «Прочел-прочел», — подумала я тогда. И даже очень тщательно. Жаль только, что роман разочаровал. «Вольтерьянцы и вольтерьянки», эксцентричный эксперимент Аксенова, принесший ему «Букера», меня не впечатлил.
«Москва — ква-ква» и «Редкие земли» повергли уже в недоумение и уныние. Что случилось с автором «Ожога»? Я не люблю разговоров на тему «исписался». Мастерство не является атрибутом молодости и не уходит вместе со славой. Но было очевидно, что из книг Аксенова ушел нерв.
st1:personname w:st='on' Андрей Василевский /st1:personname как-то заметил, что все написанное Аксеновым «жило, читалось и получало какой-то смысл, какое-то значение только по отношению к существующей и очевидной, как сила тяготения, советской власти, хотя бы в тексте не было ни слова о ней, Софье Власьевне; а как правило, и слово наличествовало». И беспощадно добавил, обыгрывая аксеновскую фразу про художника Орловича («Первый отрыв Палмер»), за стеной студии которого «подыхал советский коммунизм»: «...художник Орлович не знал <…> что с концом советского коммунизма, с распадом „огромного урода по имени Советский Союз” <…> ухнули в пустоту сочинения писателя Аксенова» [1] .
Не хочется, чтобы это было правдой. Приятнее надеяться, по крайней мере, что «ухнуло» не все. Но, возможно, в последнем романе писателя появляется утраченный драйв именно потому, что в нем актуализируется давняя тяжба писателя с Софьей Власьевной, хоть и подохшей: история поколения позволяет выкопать труп. Что, впрочем, для большинства нынешних читателей неактуально. Но еще более важна другая тяжба: не с властью, а с беспощадным течением времени. Уж она-то остается актуальной всегда и для всех. Как говаривал писатель Юлий Крелин, в отличие от Аксенова так и не расставшийся с медициной, «смертность у нас стопроцентная».
Книга построена невероятно просто, хочется сказать — незамысловато, как будто после сорокалетия, отданного литературной игре, условности, фантасмагории, поискам жанра, замысловатым композициям с двоящимися, троящимися персонажами (а в «Ожоге» — так и вовсе герой в пяти лицах) Аксенов хочет впасть «в неслыханную простоту».
В «Редких землях» Ген Стратов во мраке четырехместной камеры перебирает воспоминания детства и юности, и одно из самых счастливых оказывается связанным с Коктебелем. «Жгли костры в недоступных с суши бухтах, — Третья Лягушечья, Сердоликовая, Разбойничья, Львиная… Коммуны „физиков и лириков”, гитары, Окуджава, Высоцкий, Галич, транзисторы, „Голос”, „Волна”, „Свобода”. Иногда на малых оборотах мимо проходил сторожевик, оттуда смотрели в бинокль. Матрос на корме показывал контрикам дрынду».
