ноты». Для Набокова путешествие было перемещением, он вообще застал в детстве этот аристократический обряд — матроска, берег Ниццы, крахмальные скатерти в купе и шезлонг на палубе парохода.
А вот мы все — в другой эпохе.
Но более того, мы в другой эпохе по отношению к великой русской литературе. И теперь архитектор Балдин показывает нам связь этой литературы с географией, а перемещения — со стилем, способом высказывания.
«Архитектор», кстати, сильное слово, означающее еще и «надзирающий за устойчивостью». Балдин как профессиональный архитектор исследует пространство на устойчивость — это пространство особое, воображаемое, по большей части созданное не политиками и историками, а русской литературой. Литература наша, будто земная кора, подвижна и текуча. По ней можно плыть, по берегам ее передвигаться — разными способами.
Книга Андрея Балдина напоминает переплетенный журнал русского путешественника. Текст, буквицы, чертежи и карты… Это — настоящая книга, в том утраченном ныне качестве, когда в ней едины слово, буквы и заставки, а также рисунки (Балдин сам иллюстрировал «Протяжение точки», и иллюстрации эти — карты, схемы, тонкая графика — отсылают к старинным книгам о странствиях, где на гравюрах были изображены координатная сетка, какой-то псоглавец, а также схема навигационного инструмента, где каждая деталь помечена латинской литерой).
Внимательный художник и иллюстратор, Балдин считает чрезвычайно важным, что и как рисовали его предшественники, знаменитые писатели и путешественники: «Придя домой, на листе рукописи, как обычно, среди виньеток и зачеркиваний, Пушкин нарисовал портрет усопшего англичанина Георгия. Срисовал из книги. Портрет отличается от привычных пушкинских зарисовок: все они в профиль — этот в три четверти. Важное различие; во-первых, один этот поворот показывает, что рисунок сведен с образца, во-вторых, так в обычно „плоские” росчерки Александра характерным образом вторгается искомое нами пространство: поворачиваясь в три четверти, Байрон „отрывает” физиономию от листа, выставляет нос в воздух. Романтик Георгий оказывается „реалистическим” образом опространствлен. Пушкин, стремясь подчеркнуть это выставление бумажного героя вон из страницы, наводит на нем светотень, причем не просто штрихует лоб и щеки Байрону по кругу, но различает грани на лице героя. Пушкину удается „архитектурный” рисунок (специалисты меня поймут). И, хотя линии его медленны, видно, что руку ведет не мысль Александра, но желание совпасть с образцом, гравированным портретом из томика Байрона, все же общее впечатление — изъятия героя из бумаги на свет Божий — остается. Пушкин сам себя извлекает из бумаги в мир больший. Он пишет, отбрасывая тесные, непоместительные отрывки, бракуя сцену за сценой именно из-за их ощутимой неполноты, „вырезает” из себя, прежнего и „плоского”, вещь, прежде не виданную: текст в пространстве. Рисовал Александр хорошо; и без этих предположений Байрон в три четверти легко мог у него получиться».
Надо сказать, что все хорошие путешественники — хорошие рисовальщики. Так повелось еще с тех пор, когда не существовало фотографии и рисунок в путевом журнале был одним из главных свидетельств о том, как устроен мир за горизонтом.
В больших экспедициях и вовсе по штату полагался художник — для зарисовывания окружающего пространства, обжитого или нет — не важно.
Балдину повезло — он сочетает в себе много навыков.
Зарисовывание слова иногда дает удивительные результаты — у Балдина есть, к примеру, удивительный рисунок с разъяснениями. Это Наташа Ростова, приготовившаяся взлететь, — и Балдин- художник старательно и внимательно, будто составляя главу для анатомического атласа «Человек летающий», фиксирует позы и объясняет, как и на что это похоже.
Получается чрезвычайно интересно.
Но главное, что вышло у Балдина, — свой, незаемный, взгляд путешественника на географию литературы, поэтическая география, поиск смыслов в перемещениях.
Рядом стоящая фигура — уже более известный читателю товарищ Балдина Рустам Рахматуллин. Но тот занимается все-таки поэтическим краеведением, привязан к Москве и сопредельным землям.
Судьба внешней популярности Балдина чем-то схожа с рахматуллинской: их обоих, авторитетных в узком кругу, в круг широкий выплеснула премия «Большая книга» — Балдин получил на ней в 2009 году приз читательских симпатий. Собственно, «Протяжение точки» на последней «Большой книге» заполняло ту же кадровую позицию, что в прошлом году занимала книга Рахматуллина «Метафизика Москвы».
Разница, впрочем, существенна: Балдин разбирает не метафизику отдельного города и его окрестностей (хотя у него, кстати, тоже есть блестящая книга о Москве), а географические метафоры всей русской литературы. Не следует думать, что книга Балдина проигрывает рахматуллинской (такое опасение может происходить из-за того, что москвоведение востребовано читателем гораздо больше, чем россиеведение). Как ни странно, книга Балдина написана даже более четко, чем книга «Метафизика Москвы». Текст Рахматуллина, со всеми его проборматываниями и почти пением, чуть ли не религиозен. У Балдина — литературописание, которое вертится вокруг метафор, основанных на географических терминах и геометрии. Или, иначе говоря, «землемерии». Например, в этом повествовании очень важно понятие «меридиан», и все путешествия писателей и их героев оцениваются с точки зрения геометрических и географических аллюзий.
Среди друзей-соратников Балдина есть совершенно разные персонажи — Василий Голованов, к примеру, такой же путешественник с фотоаппаратом, чья работа недавно была отмечена премией «Ясная Поляна», или, скажем, Дмитрий Замятин, говорящий на более научно-терминологическом языке.
