Нина Ивановна приехала в Магадан из Молдавии и, будучи еще двенадцатилетней девчушкой, сумела склонить к сожительству сорокалетнего гуцула. Так что на фоне своей сентиментальной подруги Зоя напоминает еще не распустившийся бутон. (Когда я пишу о Бродском, то, сравнивая его с Высоцким, охватываю небом всю землю. А когда пишу о Зое, то, сравнивая ее с Ниной Ивановной, затягиваю небо в пруд. И в синеве отражения в самой глубине угадывается омут.)
Перегнувшись через весь стол, тянет мне руку сидящий рядом с Ниной Ивановной Витенька. Витенька — ее кавалер и уже отмантулил два срока — не то за хулиганство, не то за бандитизм. Но читает “Диалоги” Платона и знает чуть ли не наизусть все сны Версилова из “Подростка”. Он как-то Зое сказал, что в Магадане я единственный человек, с кем ему интересно поговорить.
В лагере Витеньку за его начитанность прозвали Монахом. И его там уважали. Там ведь кто сапожничает, а кто педрила. А вот Витенька читал книжки.
И теперь на всей Колыме он, пожалуй, самый образованный человек.
Я привез Витеньке в подарок “Милицейский протокол”. В Магадане его еще никто не слышал.
Витенька от Высоцкого фонареет. В особенности когда слушает “Дайте собакам мяса”. Он меня эту песню обычно заставляет прокручивать по нескольку раз. Высоцкий поет: “Мне вчера дали свободу — что я с ней делать буду?..” А Витенька засосет очередной стакан и плачет. Потом как звезданет по столу кулаком. Или рванет скатерть. Нина Ивановна с Зоей все подбирают, а я Витеньку успокаиваю.
А когда с ним ведем диспут об экзистенциализме, то Зоя все над нами смеется:
— Ну ты, — улыбается, — Кюмю… Давай, что ли, наливай!
Досадуя на вынужденный простой, с гармошкой наизготове озабоченно осклабился Павлуша. Павлуша — наш сосед по бараку и по совместительству мой “внештатный сотрудник”. Но в такую минуту об этом как-то не хочется вспоминать.
(Однажды я, правда, не выдержал и его прищучил. Уж больно, думаю, подозрительно: все угощает да угощает, и все “Агдам” да “Агдам”. Наверно, решил, не к добру. Ну и прижал его после второй бутылки к стенке.
— Ну признайся, — говорю, — Паш, а Паш... мы же свои, — улыбаюсь, — люди... Ну признайся, — повторяю, — что стучишь... да я… — и хлопаю его по плечу, — да я и не обижусь...
Другой бы на его месте после таких слов сразу же отвернул мне тыкву: ведь шуточное ли дело — стукач! А он размазал сопли — и как с гуся вода.
— Да ты это, — говорит, — че... да ты это... — шмыгает носом, — брось...
А сам все продолжает моргать. И мне его даже как-то сделалось жалко.
— Ты, — говорю, — на меня, Паш, не обижайся... — Я это, — улыбаюсь, — так. Пошутил.
И после этого случая мы с ним даже еще сильней задружились.)
...И вот я все стою и никак не могу сообразить, что лучше: выставить все сразу или растянуть на несколько приемов сюрприз. И, покамест соображал, как-то и сам не заметил, что уже выставляю все сразу. Но на столе все сразу не поместилось, и часть бутылок (ломясь от продуктов питания, холодильник был уже и так перегружен) пришлось поставить на подоконник. Все одобрительно переглянулись, и Нина Ивановна засмеялась:
— Ну, Толька дает!
Павлуша закричал:
— Штрафную ему, штрафную! — И мне налили полный стакан; и все потянулись со мной чокаться. А потом Зоя пошла на кухню показывать мои подарки — нейлоновую кофточку и шелковую комбинацию. Поправив съехавший на локоть ремень, Павлуша уже перебирал на гармошке ряды, а Витенька все меня спрашивал:
— Ну, как там, в Москве, чего нового?.. — как будто это касается одних только нас, а все остальные — так, пузатая мелочь.
С кастрюлей в руках Зоя вместе с Лаврентьевной возвратились с кухни, и Лаврентьевна все меня хвалила, какой я молодец, и даже вытащила из целлофанового пакета всем пощупать; кофточка пошла по кругу, а по тарелкам, сползая с черпака, заскользили пельмени, Зоя их налепила, наверно, несколько сотен.
Наконец Павлуша настроился и запел, и все сначала притихли, но потом вдруг опомнились и
