— А я работаю в охранной фирме… — Он быстро проговорил какое-то невнятное слово и с натянутой улыбкой протянул мне рекламную ручку, напоминающую дюралевую торпеду.
“Miraculum” — прочел я на торпедном боку.
Чмокнув не успевшую уклониться супругу в зеленую корку, я укрылся в ванной. Я чувствовал себя заледеневшим до самого донышка, но сил не оставалось даже на дрожь. Жена о чем-то допытывалась через дверь — потом, потом, отвечал я. На отшибленном бедре не обнаружилось ни малейших следов. Когда-то я любил принять одну-другую красивую позу перед зеркалом, но сейчас мне даже не показались отвратительными мои поплывшие книзу титьки. Некрасиво, по частям забравшись в ванну, я долго отмякал в горячей воде, пока вдруг не очнулся, раздираемый адским кашлем, — успел-таки хорошенько хлебануть.
Что случилось, что случилось, открой сейчас же, кричала жена через дверь, но частичное утопление вернуло меня к жизни.
— Хочешь посмотреть на голых мужиков, иди в стриптиз-бар! — развязно прокричал я, и она успокоилась.
Однако за экологически безупречным ужином, переливаясь зелеными шелками, она все-таки принялась допытываться, где я пропадал весь вечер. Папу с мамой навещал, как бы не сдержав трагизма, ответил я, растирая языком раскисшую, но довольно вкусную курагу; она поняла, что дальнейшие расспросы будут бестактны, и принялась трогать тыльной стороной пальцев свои разгоряченные щеки, видимо пытаясь определить их температуру: после молодящих компрессов ее ланиты приобретают легкие признаки золотухи. Одновременно она обводила взглядом свой кухонный Эдем, где все утилитарное обретает эстетическую ценность: сверкающие ножи, вороненые сковородки, космические мясорубки приобретаются большей частью для того, чтобы ими любоваться.
— Я сегодня подумал, — вдруг вскинулся я, — что никто из нас не знает своих родителей. Они как являются нам всемогущими божествами, так и остаются. Вот мой отец — какой он, по-твоему, был?
— Он был добряк, — ни мгновения не колеблясь, брякнула она. — Когда наши дети плакали, он просто с лица спадал.
— Так, добряк. Раз. — Я загнул мизинец. — Еще?
— Он был очень скромный, порядочный.
— Два. Безымянный интеллигент. — Я загнул безымянный палец. — Но ты сознаешь, что порядочность и скромность ничего не создают? Они полезны не для творчества, а при дележе.
— Это слишком для меня сложно, — честно отрапортовала жена, вновь принимаясь измерять температуру своих золотушных щек.
— Так ты напрягись, сосредоточься.
— Не хочу напрягаться. И тебе не советую. — Она забавлялась мною без отрыва от серьезного дела.
— А если бы тебе сказали, что мой отец мечтал быть великим человеком? А скромным сделался, чтобы только не видеть своего поражения? Что бы ты тогда сказала? Ну отвлекись, я серьезно говорю.
— Я вижу, что серьезно. Себя надоело поедать, теперь за отца взялся?
— Так что бы ты сказала?
— Я бы сказала, что это ерунда. Он все принимал, со всем мирился.
— А если бы он сам тебе сказал? Явился и сказал, что все это было притворство, что он только в аду это понял?
— Мало ли что люди под пыткой на себя наговаривают?.. Тебя послушать, так несчастнее тебя никого нет.
— По-твоему, ты лучше меня знаешь, счастлив я или несчастлив?
— Конечно лучше, — заставить ее говорить серьезно было выше моих сил, но я видел, что она не совсем-таки шутит. — Когда ребенок капризничает, мать лучше знает, что ему нужно. Его нужно накормить и спать уложить. Вот я тебя накормила, а сейчас уложу.
— А если ко мне, как к Гамлету, явится тень отца, я тоже должен буду слушаться не его, а тебя?
— Конечно. Я плохому не научу. Все, немедленно на горшок и спать! А то ты у меня
