вырывается.
— Сиди, сиди, — говорю я. — Уж доканчивайте скорей.
— Быстро тоже нехорошо, — говорит солдат с ножом. — Крайняя быстрота сало портит» [31] .
Неповторимая острота пищи зависит от количества боли — главной пряности эпохи войн и революций. При этом вкусы садиста и мазохиста мало чем отличаются: аппетит пробуждают не только чужие, но и свои страдания. В том же рассказе солдат вспоминает операцию после тяжелого ранения:
«— Режут, а я колбасу кушаю.
— И не больно?
— Как не больно? Исключительно больно… Съел колбасу. „Давайте, говорю, сыру”» [32] .
Пришедшие на смену бурным 1920-м относительно стабильные 1930-е мало что изменили во вкусах homo soveticus. Искусство и СМИ тридцатых годов охотно во всех подробностях изображают работу мясокомбината:
на страницах «Нового мира» за 1936 год публикуется роман С. Беляева и Б. Пильняка «Мясо», журнал «Творчество» (1939, № 7) воспроизводит этюд «Мясокомбинат» (Г. М. Шегаль, 1938), в газете «Правда» от 7 января 1934 года печатается очерк Е. Габриловича «Мясо», иллюстрируемый жутковатой фотографией «Мясокомбинат. Электрическая пила распиливает туши». Для художника ХХ века запретных тем не существует, но зачем главная газета Советского Союза устраивает — в день православного Рождества! — своим читателям экскурсию на бойню?
Статья Е. Габриловича не лишена некоторых художественных изысков. В композиционном и стилевом планах очерк распадается на две части. Пока журналист пишет о живых быках, он, пусть и минимально, использует выразительные средства.
«Быки идут по широкой пологой лестнице вверх. Они проходят на четвертый этаж, в загоны, огражденные металлическими прутьями. Начинается 24-часовое предубойное содержание скота. Быкам не дают есть. Они лижут прутья. <…>
Утром быков загоняют электрической палкой в убойные ящики. <…> Боец тихонько поднимает молот. <…> Бык выпрямляется, ему хочется пить: глядя на серый молот, бык думает, мыча: не вода ли?
Боец наносит удар. Он бьет быка в лоб, чуть выше глаз. Оглушенное животное падает. Задние ноги его опутывают цепью, быка поднимают на лебедке вверх. Прикрепляют к конвейеру, бык висит вниз головой, голова его находится на уровне человеческого роста. Так начинается его последний путь» [33] .
Этот очерк, конечно, — не совсем о говядине. В то время как православный мир преклоняется перед тайной рождения, советский публицист занят тем, что срывает покровы с тайны смерти. Недаром в статье бык почти очеловечен: многого стоит употребление по отношению к нему устойчивого словосочетания «последний путь». Однако этот путь — в никуда, поскольку советский взор видит в живом существе мясо, и только мясо. В смерти нет ничего трансцендентного или сакрального. Этот тезис подчеркнут даже стилистически: с того момента, как животное попадает на конвейер, манера описания резко меняется, автор переходит на язык технической инструкции:
«Туша продолжает свой путь. Она движется, теряя понемногу свои составные части. Вот отделяется и уходит в сторону голова. Падает шкура. Влекомые подсобным конвейером, уезжают в сторону печень, желудок, кишки.
Мясной конвейер — не обычный конвейер, построенный на принципе постепенного накопления деталей, постепенного перехода от остова предмета к целому готовому предмету. Нет. В истоках мясного конвейера находится нечто целое, готовое, законченное: бык. Двигаясь, это целое теряет свои детали, пока не придет к остову.
Внутренности отошли. Тихо шурша, электрическая пила разделяет тушу пополам по линии спинного хребта. <…>
Такова схема главного конвейера, схема механической разборки туши. <…> Самым интересным является, однако, не путь самого быка, а путь деталей быка. Конвейеры крови, головы, шкуры, кишечника» [34] .
У персонажей зощенковской новеллы «Нервы», равно как и у любого другого «настоящего человека», очерк Е. Габриловича вызвал бы острый приступ аппетита. Плоть и кровь остаются любимым лакомством советского хищника, вот только удовлетворить такие пристрастия становится все труднее и
