На одном из экранов кого-то стреляли, убивали, а потом — белоснежная яхта посреди синего моря под ярким солнцем, на палубе накрытые столы — золотистое шампанское с пузырьками; загорелые тела, веселые лица; и прямо с палубы, с борта — в море. Бу-бух! Сияющие брызги. Прозрачная вода.
Телевизор показывал четко, явственно синюю склянь воды, неба, молодых людей. Вот они рядом — счастливые… А на другом экране после стрельбы был самолет, а потом — заснеженные горы, зеленые елки, нарядные домики, быстрые снегоходы и лыжи.
— Гляди, гляди! Наш Ревунов! — закричал Коля Мордва. — Вон он!
Но в телевизоре картинка уже сменилась.
А Ревунова там быть не могло, потому что показывали кино. Просто кто-то похожий на бывшего председателя колхоза, ныне — богатого фермера, хозяина обширных здешних земель, скота.
— Зуб даю! — поклялся Коля Мордва. — Наш Ревунов, его морда!
Бывший председатель всегда был любителем хорошего отдыха. Прежде по зимнему времени он ездил в Кисловодск, на Кавказ, в горы, на лыжах катался. А нынче сам бог ему велел в заграницу податься.
— Гужбанят… — процедил Шнурок. — Один — в горы, другой — на теплые моря. Откуда у них богатства? Почему ты не забогател? — К Ваське Дроту вопрос. — Либо твой батя был лодырем и ты — в него?
Большие, для красоты подрисованные портреты Васькиных родителей висели на стене, в рамках. Отец — при костюме и галстуке, с орденом и медалью.
— Батя был человеком… — со вздохом сказал Васька Дрот.
Из комнатки своей, что-то расслышав, с кряхтеньем выплыла старая Буканиха, на портрете остановила взгляд, прошелестела:
— Сыночка моя золотая… Бывалоча, славят его на каждом собрании.
С Доски почета не выводился, лишь карточки меняли.
Васька Дрот разлил по стаканам водку, сказал:
— За батю. Не чокаемся. Не положено.
Он выпил одним глотком, стукнул пустым стаканом о стол и повторил прежнее:
— Батя был человеком. На любой технике, зимой и летом. Пахал, и сеял, и убирал… — И прорвалось больное: — Он потому и удушился. Ну, пусть выпил… Но все равно. Ему ведь было обидно: лучший механизатор, жизнь на колхоз поклал, с малых лет. И мамка всю жизнь при скотине, дояркой. И бабка и дед. И я — пацаном еще был — с отцом на прицепе, на сеялке, на копнителе, штурвальным, потом — трактористом. Шесть земельных паев у нас было и имущественных. А чего получили? Ржавый тракторенок! Да еще посмеялся над ним этот гад… Вот он и задушился.
— А я о чем говорю! Это их надо душить! Не подаянку просить, а шкурить, свое брать. Один на горы уехал, а другой — на теплые моря, загорать, а ты рельсы ворочай, на холоде! — Это уже Коле Мордовкину. — Ты отпахал на Бабака всю путину весеннюю. Он тебе сколько платил? Двести рублей денщина. Первый заброс в четыре утра, а последний впотемках. Вода холоднючая, ветер, руки лопаются. Сутками на воде. Две сотни в зубы держи.
И не вздумай рыбину взять на уху. Получишь по морде этой рыбиной.
Мордва лишь вздохнул: все правда. Хотел на путине заработать, как раньше. Не получилось…
— Землей завладали! И уже водой завладали! — не унимался Шнурок.?— Донские казаки называемся. А на воду лишь с берега гляди! Да скоро и на берег не пустят. В станице железной сеткой отгородили затон, причалы построили для своих катеров, пляж собственный. Не подходи! Не имеешь права! А уж о рыбе и не мечтай!
Без бабкиного «бывалоча», конечно, не обошлось.
— Бывалоча, батя твой, Иван Селиванович, царствие ему небесное, на Благовещенье, на Вербное воскресенье рыбкой весь хутор оделит, — рассказывала она Коле Мордве и другим. — Наша вера строгая, пост держали. А в эти два дня можно рыбу есть. Так положено. Твой батя никому не откажет. Берите, мол, разговляйтесь. Слава богу, на Дону живем. Чтобы все на праздник ухи похлебали, чебачка ли, сазаника в печи запекли. Престарелым да вдовам лошадкою на дом везет. Упокой его, Господи, нашего рыбачка. До смерти за него буду молиться.
