В записных книжках Ахматовой нередко встречаются имена моих старых друзей, тех самых “московских мальчиков”, о которых вспоминал Бродский. А об одном из них — писателе Георгии Вайнере (которого мы называли Жорой) есть упоминание в дневнике Лидии Чуковской.
В записи от 7 января 1958 года приводятся слова Ахматовой, которая была возмущена предисловием Б. Я. Бухштаба к тому стихов Тютчева:
“...Оскорбление памяти великого поэта. Вы подумайте только: у человека удар, два удара, он тяжело больной, умирающий. Идиотка дочь пишет, что отец потерял голову от страсти к какой-то даме — это между двумя-то ударами! — и Бухштаб цитирует ее письмо! Дочь позволяет себе писать гнусные слова об умирающем отце, а милый, тонкий, умный Борис Яковлевич, не сморгнув, повторяет на странице о смерти поэта эти кощунственные строки”.
По поводу того же письма тютчевской дочери Анна Андреевна пересказала мне свой разговор с Ардовым.
— Входит Виктор Ефимович и сообщает торжественно, что один москвич, какой-то смрадный эстрадник, в стары годы знавал сына Тютчева от этой вот его последней дамы. Я не растерялась. Ярость сделала меня вдохновенной. Я в ту же секунду ответила: через пятьдесят лет кто-нибудь скажет, что лично знавал моих близнецов от Жоры (такой подросток сюда ходит). Один был миленький, миленький, а другой ужжасно, ужжасно неудачный…
Рассказывая, она не сердилась уже, а смеялась — громко, весело, как это не часто с ней бывает...
Начиная с шестьдесят второго года я подолгу живал в Коктебеле, в доме Александра Георгиевича Габричевского и Натальи Алексеевны Северцовой. Там я познакомился с Игорем Александровичем Кривошеиным. Дворянин, сын царского министра, этот человек долго жил во Франции. Во время Второй мировой войны он принял участие в Сопротивлении и был награжден орденом Почетного легиона. Когда в Москву с визитом прибыл президент Шарль де Голль, то он выразил желание, чтобы переводчиком при нем был именно Кривошеин…
Игорь Александрович рассказывал нам, как при немцах он сидел в парижской тюрьме вместе с французскими уголовниками. (А во Франции в те времена еще применялось национальное орудие казни — гильотина.) Так вот у одного из его товарищей по заключению была такая татуировка: пунктир вокруг шеи и надпись — “Линия отреза”.
В начале шестидесятых годов посольство Израиля занимало небольшой старинный особняк в одном из переулков между Арбатом и Пречистенкой. Помню, Кривошеин говорил полушутя:
— Это — дом моего тестя. Там, я знаю, есть место, где замурован клад… Надо бы познакомиться с их дипломатами и предложить сделку — уступить половину клада. Я полагаю, с ними можно договориться. Ведь они же не только израильтяне, они же еще и евреи…
В Коктебеле я познакомился и с сыном Кривошеина — Никитой. Родители привезли его из Франции в отроческом возрасте, затем отца посадили в лагерь, а они с матерью оказались в ссылке…
Никита в течение многих лет жил одной мечтой — любым путем вырваться из проклятой Совдепии. И у него была неудачная попытка: во время Фестиваля молодежи и студентов (1957 г.) он договорился с каким-то французом, и тот отдал ему свои документы. Никита попытался по ним выехать во Францию, но был разоблачен пограничниками и получил лагерный срок.
Вспоминаю драматическую сценку. Мы все сидим за столом у Габричевских, и вдруг Никита обращается к хозяину:
— Александр Георгиевич, а почему вы в свое время не эмигрировали?
Игорь Александрович от этого приходит в ярость. Он поворачивается к сыну и говорит:
— Как ты смеешь задавать такие вопросы?
Слава Тебе, Господи! Никита Игоревич давным-давно живет во Франции, я иногда вижу его в телевизионных программах.
В те годы я знал еще одного человека со сходной судьбой. Это — композитор Андрей Волконский. Он тоже был привезен в Совдепию отроком и, как Никита, мечтал отсюда вырваться… Другой сочинитель музыки, наш общий приятель Николай Сидельников, называл Никиту и Андрея — “дети
