В те времена я сблизился с Николаем Борисовичем Томашевским. Я дал ему прочесть свою статью “Гоголь. Человеческая трагедия”. Главная мысль там такая: Гоголь хотел стать русским Дантом и пытался осуществить некий, как ему казалось, грандиозный замысел — трилогию на манер “Божественной комедии”. Но успехом это намерение не увенчалось, и неудача привела нашего гения к мучительной смерти.
Николай Борисович (а он был специалистом по итальянской литературе) совершенно согласился с моей точкой зрения.
Летним жарким днем девяносто второго года я встретил Томашевского неподалеку от его дома: он шел медленно, опирался на трость… В это время он жил один: его жена Екатерина Малаховская скончалась, а дочь Маша с мужем и дочкой переехала в Израиль.
Я сказал ему:
— Коля, приходите к нам пообедать — в следующее воскресенье. А еще позовем нашего общего друга — Владимира Андреевича Успенского.
И вот настал тот самый воскресный день — 9 августа 1992 года.
Гости явились вместе, стол уже был накрыт…
Мы чокнулись, выпили по рюмке и закусили.
Тут моя жена спросила Томашевского:
— А в каком городе живет ваша дочь Маша?
— Маша? — переспросил он, — Маша… — И его голова рухнула на тарелку — он лишился сознания.
Мы с Успенским подхватили его и уложили на диван. Стали щупать пульс, и нам казалось, что сердце все еще бьется…
Вызвали “скорую помощь”…
Прибывший врач констатировал смерть, посоветовал нам обратиться в милицию и подозрительно быстро исчез.
Я не буду описывать всех подробностей того кошмарного вечера. Сообщу только одну деталь, нам разъяснили:
— Если бы он умер на улице, отвезти его в морг должна была бы “скорая помощь”. Если бы вы его убили, это стало бы долгом милиции. А поскольку он умер своей смертью, ни медики, ни милиционеры помогать вам не обязаны…
И все же мы добились своего: глубокой ночью прибыла “труповозка” и мучительно пьяные санитары забрали тело нашего гостя…
А когда мы еще только садились за стол, Николай Борисович вот что нам рассказывал. Какое-то время тому назад ему сделали операцию на глазах и на некоторое время запретили употреблять алкоголь. Он пришел в Дом литераторов пообедать и в ресторане увидел своего приятеля — поэта Давида Самойлова. Тот был после точно такой же операции, и ему также было запрещено выпивать… Они вдвоем уселись за стол и тут же спросили бутылку водки… Когда она оказалась перед ними, Самойлов произнес:
— Коля, рюмку я не вижу… А “ее” — я вижу!..
В 1993 году Пасха была 18 апреля (по новому стилю). В конце девяносто второго я вышел “за штат”, дабы без скандала перейти из патриархии в Зарубежную Церковь. Я уже побывал в Суздале и подал соответствующее прошение епископу Валентину (Русанцову), но официально к “зарубежникам” еще не присоединился, поскольку предпринимал тщетные попытки найти достойного клирика, который стал бы служить на моем прежнем приходе.
На Страстной неделе я присутствовал на богослужениях в церкви Благовещения неподалеку от моего дома — в начале Красноармейской улицы. Настоятелем там был и остается мой тогдашний приятель — протоиерей Дмитрий Смирнов. Настала пасхальная ночь… Крестный ход, заутреня, литургия… И вот служба отошла, мы, священники, стоим у Престола…
И тут один из прислужников совершает какую-то промашку… Отец Дмитрий глядит на него с притворной строгостью и произносит:
— Убью!
