“Некоторые писатели усумнились в подлинности древнего памятника нашей поэзии и возбудили жаркие возражения. Счастливая подделка может ввести в заблуждение людей незнающих, но не может укрыться от взоров истинного знатока. <...>
Других доказательств нет, как слова самого песнотворца. Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в XVIII веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? но Карамзин не поэт. Державин? но Державин не знал и русского языка, не только языка „Песни о полку Игореве”. Прочие не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства. Кому пришло бы в голову взять в предмет песни темный поход неизвестного князя? Кто с таким искусством мог бы затмить некоторые места из своей песни словами, открытыми впоследствии в старых летописях или отысканными в других славянских наречиях, где еще сохранились они во всей свежести употребления? Это предполагало бы знание всех наречий словянских.
Положим, он ими бы обладал, неужто таковая смесь естественна?”
А вот мой главный аргумент в споре о мощах:
— Невероятно трудно, но возможно подобрать несколько скелетов соответствующих Царственным Мучеником по возрасту, полу, времени смерти и даже вставить им в зубы платиновые пломбы. Но это была бы “подделка века” — чтобы такое осуществить, нужно было бы затратить огромные деньги. И вот я хочу спросить до сей поры сомневающихся в подлинности мощей: кто эти деньги мог заплатить и, главное, какова была цель этой подделки?
В девяносто девятом я полетел в Америку. В те годы я регулярно общался с Алешковским, ездил к нему в городок под названием Кромвель. И вот я попросил Юза устроить мне встречу с Лосевым, и свидание наше состоялось. Леша приехал с женой Ниной, и мы, гости, пробыли целые сутки в гостеприимном доме Иры и Юза Алешковских.
Помню такой разговор с Лосевым. Я восторженно отзывался о его стихотворениях, в особенности меня поразило то, которое посвящено Маяковскому. Я убежден: эти строки — лучшее из всего, что когда-либо было написано об этом “бедолаге”.
О, как хороша графоманная
поэзия слов граммофонная:
“Поедем на лодке кататься…”
В пролетке расшлепывать грязь!
И слушать стихи святотатца,
пугаясь и в мыслях крестясь.
Сам под потолок, недотрога,
он трогает, рифмой звеня,
игрушечным ножиком Бога,
испуганным взглядом меня.
Могучий борец с канарейкой,
приласканный нежной еврейкой,
затравленный Временем-Вием,
катает шары и острит.
Ему только кажется кием
нацеленный на смерть бушприт.
