и цинизму. Феллини отвечал: антиклерикализм и неореалистическая псевдонародность.
Мощь поэтического мотора Бродского: не выжимает по капле, а, чувствуется, завелся и не может остановиться.
Дурная черта (черта пройдошная) : воспользоваться минутой и вытянуть себе нужное у расчувствовавшегося совсем по другому поводу.
“Я человек эпохи Москвошвея, / смотрите — как на мне топорщится пиджак” — Мандельштам восторгался Зощенко именно в этом качестве.
В прошлом ельцинский политик (а теперь оппозиционер-playboy) Б. Немцов был активным участником оранжевой революции. И вот рассказал, что в организацию ее входили — в виде гуманитарной помощи незалежной демократии с Запада — не только продовольствие и медикаменты, но и коробки с презервативами, расхватываемые как горячие пирожки. Май 68 — продолжается!
29 мая, четверг.
Вчера Н. С. рассказывал мне про май 68-го. “Полная анархия. К концу месяца Париж уже завонял ”. Всё, оказывается, началось еще в марте. Руководство Нантерра вынуждено было призвать полицию. Но полицию избили и прогнали. “Я уже тогда понял, что добром это не кончится. Явное поражение власти безнаказанно не проходит… Революционеры очень хотели, чтоб была какая-нибудь жертва. Но, надо отдать должное аккуратности полиции, никого не убили”.
Я: “Да, революции для дальнейшей раскрутки всегда требуются похороны жертв или, на худой конец, одной жертвы”. — “Ну вот, а ее-то как раз и не было”.
В этом году был юбилей “Мая”, и вся пресса запестрела его апологетикой (даже детский Тусин журнал). И то правда: ведь тогда, краткосрочно подавленная Де Голлем, во временной перспективе революция эта достигла всех своих “долгосрочных” целей — нового витка дехристианизации цивилизации в первую очередь.
Де Голль за год до смерти (в беседе с Андре Мальро): “Французы не имеют больше национальных устремлений. Они не хотят больше ничего делать ради Франции”.
Генерал был человеком старых представлений, что ради Родины гражданин может и должен идти порою на жертвы (на самоограничение, например — как шел он всегда сам). Такие представления для современного европейца (а теперь и у нас) — средневековый анахронизм (да еще с дурным душком нарушений “прав человека”).
Почему я так боюсь того, что случится, когда меня-то уже не будет? Страшно за детей, за внуков, за те физические и нравственные страдания, которые придется им пережить. Но страшно и за все сделанное, страшно за творчество, которое, скорее всего, погибнет (как и львиная доля письменной культуры вообще), так и не порадовав никого. Не пригодится, не сбережется ничего из того, чему посвятил жизнь… Как же тут не бояться?
1 июня.
Конст. Леонтьев (1891): “…я не вижу никакого достоинства <…> в поветрии печатать горы книг, на которые ни у кого недостает ни внимания, ни денег”.
