садике — “сачке”.
“Как я вас узнаю — вы будете с газетой?” У Мэри еще хватало дерзости шутить.
Нет, сказал Слизняков, я вас сам найду. И вновь: умеете ли молчать, любите ли милицию, что читаете? И вдруг:
— А не согласитесь ли писать о том, что с вами происходит? Не только с вами, но и с вашими друзьями?
— Да у меня почерк плохой, — отнекивалась Мэри. — Я ведь в основном формулы пишу, знаете же, где я учусь.
— Почерк, положим, у вас четкий. Читал ваш реферат по астрофизике, получил удовольствие.
На висках выступил пот. Мэри испугалась.
Пришлось идти на Воробьевку вновь. Ее провожал Бух. На этот раз Спунтяков уже не просил, а приказывал. Положил перед ней стопку желтоватой писчей бумаги:
— Пишите! Надеюсь, не надо разъяснять — о чем? Сами, надеюсь, догадываетесь.
— Разъяснять не надо. Просто скажите, о чем вы хотите, чтобы я написала. — Мэри было страшно, но роль смелой героини ей шла.
— Тогда так — пишите о посещении Крайновских, когда в той же квартире находились Сахаров… да, Андрей Дмитриевич Сахаров и его жена. Она вам представилась тетей Люсей?
Мэри провела на Воробьевке четыре изнурительных часа с огромной тележкой. Исписала страниц пять. Написала о картошке — о глазках, о жуке-проволочнике, о туповатом ноже, о солнечном небе. О том, как вместе с Веркой украшали картошку укропом и петрушкой. О вкусном крестьянском масле. Об аппетите, вдруг пришедшем. О космосе, в котором хочется летать маленьким слоненком с крыльями за спиной, о космосе, в котором хочется заблудиться, чтобы назад не было возврата. Нет, о космосе она решила не писать. Написала о юбке-шортах, которые уже надевала и которые произвели фурор (все равно они уже об этом знают). Прилагательных и наречий специально употребила множество — для объема металлолома. Разбежалась мысью по древу.
Слитняков прочитал. В одном месте усмехнулся. Мэри не поняла в каком. И не важно. Когда она вышла во двор, у нее было белое лицо, у Буха, который ее ждал все эти четыре часа с длинным прицепом, — такое же.
Сухарев смотрел на немигающие глаза небесного кита и тоже старался
не мигать
Сухарев смотрел на немигающие глаза небесного кита и тоже старался не мигать. Кит выиграл. Сухарев испросил реванш — но вновь проиграл. Бог любит троицу — всплыла детская поговорка. Но Сухарев проиграл и в третий раз. Надо же — всухую! Настроение ухудшилось. Почему-то в голове всплыло, как его отбирали в гэбэ. У Сухарева был институтский приятель, который и закинул его кандидатуру в контору. Сам дружок начиная с первого курса писал информационные листы, так это тогда называлось.
Об анекдотах, о студенческих песенках, о скетчах агитбригады — так, ничего серьезного. Но писал смачно, с позицией.
Внешность у этого институтского дружка была такая, что даже самый великий писатель поднапрягся бы, как описать ее. Не маленький и не высокий, не толстый и не худой, некрасивый, но и не урод, особых примет нет. Ни родинки, ни очков, ни вихров, ни детских шрамов. Глаза одинаковые. Голос ни громкий ни тихий — незапоминающийся. Он не играл, как многие, на гитаре, не получал громких неудов, не дружил с самой красивой девчонкой в группе, не носил ярких “бардовских” свитеров с оленями. Да, он иногда списывал, да, он иногда напивался (впрочем, напивался тихо, не привлекая к себе чужого внимания), даже порой простужался, болел гриппом. Он не был заметной фигурой в компании, но и ботаником не был. Он вписывался всюду, не вписываясь никуда. Он присутствовал и отсутствовал в тот же миг. Он что-то произносил, а будто отмалчивался.
Он умел отвечать так, что не говорил ничего существенного, но спрашивающий оставался доволен. Умел спрашивать так, что тот, кому был адресован вопрос, выкладывал все начистоту. Как на духу. Он не занимал первых мест в спорте, хотя все время тягал железо. На золотой значок ГТО сдавал нормы довольно уверенно. Когда преподаватель зачитывал фамилии студентов, чтобы проверить посещаемость, он всегда
