проявить. Уговаривали отречься от лживой и безумной веры, поклониться богам Высокого Дома. Тогда, мол, все будет хорошо, отпустят меня в Огхойю доживать свое.
Небось Аргминди-ри расстарался, напел сверкающему дядюшке, какая я хорошая и как бы это народу понравилось, коли в последний миг самую главную преступницу простить. Дядюшка Уицмирл небось сперва лишь смеялся, булькая, точно котел закипающий. Я бы на его месте тоже смеялась. В самом деле, для того и легион гоняли, и в клетке меня сюда везли, дабы простолюдинам показать — вот что за кровавое это зловерие бывает. Ужасной должна быть казнь, надолго всем запомниться, чтобы и детишкам и внучатам пересказывали. А тут вдруг — простить. Уж не перегрелся ли ты на огхойском солнышке, племянничек? Не отправиться ли тебе в дальние поместья свои, здоровье поправить?
А потом, видать, дошло до него, какая тут польза возможна. Ежели покаялась преступница, на коленях прощение вымолила, прилюдно государевым богам жертвы вознесла — это же значит, что слаба ее вредная вера, слаб ее бог перед богами Высокого Дома. И стало быть, без толку новые бунты зачинать. Как этот самый Истинный Бог защитит смутьянов, ежели он и вестницу свою укрепить не в силах? Как было бы славно ему нос утереть!
И с утра явились за мной, в подвал привели. Здесь, в Вороньей Башне, подвалы знаменитые, по всему Высокому Дому идет молва. Такая, что шепотом да с оглядкой.
А по мне — подвал как подвал. Высокие своды, воздух спертый и сырой, но стены камнем убраны и пол вымощен булыжником — ну чисто мостовая столичная!
Сказать, что страшно мне не было нисколечко, — не скажу. Всякому человеку муторно делается, когда видит он веревки, с потолка свисающие, плети да клещи, по стенам развешанные, малиновые угли жаровни, где уже калится что-то... Людей можно понять, им из меня мольбу о прощении вырвать надо. Коли уговорами не вышло, придется силой.
Обмерла я, и трудно мне было виду не подавать. Колотилось мое сердце, будто я дюжину дюжин саженей бегом пробежала. Без приглашения на пол опустилась, поглядела на собравшихся и сказала:
— Зря вы это. Не отступлю я от Бога Истинного. Жаль мне вас, дурачков. Суетитесь, бегаете, а глаза ваши слепы. Сейчас бегаете, а после все одно помрете. И пожалуйте на Нижние Поля, где такие муки вас ждут, что это все, — обвела я рукой стены, — детскими забавками покажется. А могли бы в небесных садах с Господом пировать. Это не мне, это вам одуматься надо, веру истинную принять.
А ну как и впрямь одумаются, отвергнутся придуманных богов своих и захотят Богу Истинному поклониться? Что я тогда? Так же дурачить их, как ростовщика Ингрийей, духом восточного ветра? Разные тоны голосов использовать да хитрить? Как бы на то наставник Гирхан взглянул? А как взглянул бы Алан? А этот самый Истинный Бог — если и впрямь Он есть? Что бы Он сказал мне — слепой, которая перед другими слепцами себя зрячей выставляет? Зато знаю, что бы я Ему ответила. “Ну не ругайся, посуди здраво — как мне иначе Твоих людей спасать? Делаю как умею, а умею только уловки всякие да хитрости. Давай так — я свою долю сделаю, а Ты свою. Я время протяну, а Ты убереги Алана с мальцом от напастей путевых. Уж это-то Тебе по силам?”
Наверное, им уже недолго осталось. Дюжина дней, как в путь вышли. Если все хорошо сложится, то дня через три они Анорлайи достигнут. Вызовут воздушную лодку — и фьють, от цепких государевых лап улетят.
А после меня как холодной водой окатило. Что, если все не так? Если Алан попросту с ума сошел и привиделась ему в бреду и земля его далекая, и Бог этот Истинный, и летающая лодка? Что, если все это воображение одно? И придут они в Анорлайю, а толку?
Но потом я морок с себя стряхнула. Уж сколько я повидала умом поврежденных, уж какую чушь они ни болтали, а все равно было понятно?— обычные люди, здешние, жаль — свихнутые. А Алан... Тут даже не в том дело, что он о земле своей говорил, а в том, как вел себя, как держался, какими глазами на жизнь глядел. Нет, очень нездешний, очень. Если и повредился он умом, то уж явно не в Высоком Доме повредился и ни в одной земле, о которой известно мне. И потом — ведь победил же он ночное колдовство “синих плащей”. Колдовство, перед которым я со всеми своими уловками бессильна оказалась.
Одно из двух. Или он силой своего странного бога это сотворил, и тогда, значит, есть он, Бог Истинный, Владыка мира, — или какой-то иноземной хитростью воспользовался. Если есть у них такие штучки, что на расстоянии огонь гасят, отчего бы и лодкам не быть, по воздуху парящим? Но тогда, быть может, и колдовские дела “синих плащей” — тоже какие-то тайные искусства, известные древним людям, а ныне почти забытые? Наставник Гирхан о таком говорил... Наверное, лучше уж в это поверить, чем в Истинного Бога. Потому что если Он и вправду есть... тогда что же мне делать? Всю жизнь прожила, о Нем не зная, жила как сама хотела, а не как Он требует... и неизвинительно мое незнание, потому что привел Он ко мне Алана и не приняла я его слов, насмеялась. Как буду Ему отвечать, оставив на земле тело? Муторно душе, и выход один — встряхнуться, порвать опутавшую меня нить... Нет никакого Бога, одна лишь фантазия моя...
— Это не записывайте, — распорядился сухонький старичок в темно-сером плаще с белой каймой. Никогда я раньше его не видала, а слышать доводилось. Амизигу-ри, начальствующий над тайным государевым сыском. Его именем детей пугают, а выглядит ласковым дедушкой.
— Ты, милая, — повернулся он ко мне, — слова-то попусту не трать. Мы тут люди опытные и не то слыхали... Все равно ведь скажешь, что от тебя требуется, и поклонишься завтра богам, и жертвы им принесешь, и вот это потопчешь. — Он вытащил из-за пазухи деревянный крест. Тот самый, что дал мне Алан на прощание.
Значит, обыск в доме моем учинили. Интересно, докопались ли до денег и до гибкого “средства”? Хотя нет, не так уж интересно. Что мне сейчас те монеты, что мне та сабля? А вот книги жаль.
