странно, но не более того, а вот то, что тексты некоторых драматических произведений (например, «Минина и Пожарского») стали почти нечитабельны, — более тревожный симптом. Честно говоря, трудно усмотреть связь между тем, что «тексты <…> для печати не предназначались», и тем, что по этой причине им не нужна редактура. Казалось бы, должно быть ровно наоборот — едва ли обозначение реплик действующих персонажей то строчными буквами, то подчеркиванием в разных драматических текстах Введенского регулировалось авторским замыслом (да даже если это так, подобные малозначимые особенности оригинала можно было бы вынести в примечания, сделав текст более удобочитаемым).
Дело, однако, не только в читательском удобстве: издание текстов в таком виде заставляет воспринимать их как достаточно маргинальный документ эпохи, в значительной степени лишенный того «взрывного» потенциала, который отмечали многие читатели Введенского. В то же время «сила» сочинений Введенского не в последнюю очередь именно в том, что он был далеко не случайным персонажем в истории отечественной словесности. Его опыт (впрочем, как и других обэриутов), с одной стороны, находится в центре исканий европейского авангарда и соотносим, например, с опытом Сэмюэля Беккета или Эжена Ионеско, а с другой — вписывается в историю литературы двадцатых — тридцатых годов, что становится понятным, если не воспринимать этот исторический сегмент словесности через соцреалистическую оптику. Как раз этого понимания Герасимовой и не хватает.
Если же говорить о составе основной части издания, то он достаточно традиционен и включает 48 канонических произведений Введенского, исключая стихи для детей. По сравнению с мейлаховским двухтомником в основной корпус добавлено стихотворение «Птицы», выброшен текст «Полотерам или онанистам», Введенскому, видимо, не принадлежащий, и устранено деление на ранние и поздние стихотворения — тексты печатаются в подбор в хронологическом порядке. С точки зрения принципов подготовки тома последнее — жест довольно нейтральный, но с точки зрения гуманного отношения к читателю, может быть, и излишний, так как едва ли эти тексты подходят для первого знакомства с творчеством поэта (конечно, если предположить, что кто-то это первое знакомство будет осуществлять по этому собранию, а не по куда более доступной электронной версии).
Множество вопросов вызывают комментарии в своей фактической части, не касающейся текстологии (о которой мы, напомню, молчим). Так, пересказывая читателю историю о том, как Введенский, Липавский и В. Алексеев послали Блоку свои стихи, комментатор сначала замечает, что «Алексеев (в своем стихотворении. — К. К. ) переживает за судьбы угнетенного класса», очевидно соотнося текст с «пролетарской» поэзией, а потом и вовсе решает «добить» забытого поэта фразой «что здесь показалось интересным Блоку — загадка». Тем не менее хочется выступить адвокатом блоковского вкуса, пусть и не всегда идеального, но едва ли давшего осечку в данном случае; вот фрагмент этого стихотворения:
10 минут назад
взрывом
рабочему оторвало пол щеки
он корчится его взгляд
из ясного стал синим
и стучат заугленные виски
И в темных коридорах
несут и волокут
полу живого…
Конечно, это не поздний Введенский, но все же в этом тексте можно увидеть тот стихийный экспрессионизм, что выдает определенную свежесть восприятия, — здесь чутье Блока едва ли обмануло. А вот стихотворения Введенского из того же письма являют собой нечто среднее между ранним Блоком и Давидом Бурлюком, за пределы утрированного модернизма так и не шагнувшим.
Впрочем, особенно поразил меня как эллинофила комментарий к строке и он как бы поэт пиндар на стр. 285: «Пиндар, древнегреческий поэт VI — V вв. до н. э., был автором помпезных од, воспевавших традиционные ценности и военную доблесть, — так что, возможно, строчка давился пышным квасом намекает на выражение „квасной патриотизм”». Странно при современном уровне развития классической филологии транслировать общие места вульгарной критики античности XIX века — конечно, мы помним, что автор комментариев «отошел от филологии», но все же и для переломного для Герасимовой 1995 года, когда этот отход совершился, утверждение о характере од Пиндара представляется чересчур сильным. Но даже если принять его на веру, «квасное» следствие из этого определения совсем уже абсурдно и выдает, конечно, полное незнакомство комментатора с текстами «автора помпезных од» хотя бы в рамках университетского курса античной литературы.
Или возьмем комментарий к строке Я убежал не весь текста «Кругом возможно Бог»: «Возможна ироническая аллюзия к строкам пушкинского
